Они поженились через три месяца, через год родился Алеша, еще через пять один за другим умерли мама и папа, и молодая семья осталась в большой квартире, но почти без средств к существованию — родительские связи и накопления исчезли. Сережа брался за любую работу, вплоть до оформления витрин и рисования пошлых интерьерных картинок, много времени проводил в мастерской, которую пришлось перенести в его холостую бирюлевскую однушку: когда тесть умер, студию в центре Москвы конечно же отобрали. Лена пыталась пристроиться к делу, выцарапала у Союза художников небольшое помещение на окраине и открыла галерею. Место неудачное, богатые иностранцы так далеко не забирались, но удерживать его приходилось руками и зубами — любая недвижимость бесценна, а собственная галерея нужна была еще и для того, чтобы Сережа чувствовал себя художником, чьи работы выставляются и продаются, а не просто творческой прислугой у нуворишей. Даже в самые трудные времена он находил время и силы, чтобы писать «для себя». В крошечной жалкой квартирке создавал большие светлые полотна, до краев наполненные легкой красотой, ускользающей каждое мгновение, но остановленной, запечатленной, пленной. Чаще всего он писал женщин такими, как их замыслил бог — нежными и обнаженными. Иногда на картине были только следы и тени, сброшенная одежда, прядь волос или рука той, которая еще секунду назад стояла здесь, смеялась и любила, а теперь уходила, оставляя по себе печаль. Он всегда работал с натурой, особенно любил непрофессиональных моделей за удивительные перемены, которые производило с ними искусство. Когда женщина видела на холсте свою душу, сердце ее переворачивалось.
Так Сережа объяснял Лене, и она, стараясь помочь, уговаривала всех знакомых девушек позировать ему.
А потом до нее стали доходить слухи… Как было сказано, она всегда подозревала его то больше, то меньше, но в последние, самые трудные, годы совсем потеряла покой. Он много работал, ночевал в мастерской, приезжал усталый и опустошенный. Ей бы пожалеть, а она видела кошачий блеск его глаз, царапины на плече (подрамник уронил), чувствовала странный, непристойный запах от волос. Она мучилась, тосковала, но ездить на другой конец Москвы с проверками не могла — глупо это, да и некогда. Конечно, устраивала сцены, он в ответ орал, хлопал дверью и уезжал. Лена чувствовала себя виноватой, но однажды на большой арт-вечеринке, где даже она знала далеко не всех, услышала, как одна моделька говорит другой: «У Сережи опять новая муза», указывая на ее мужа, вдохновенно беседующего с молоденькой простоватой девушкой. Все бы ничего, и «муза» прозвучала вполне невинно, но девица прибавила еще несколько слов, и похолодевшей Лене стало ясно: обе модельки знакомы с ее мужем слишком уж коротко, слишком. Захотелось плакать, но не место было для слез и не время.