— Узакта арабадан! [14] — крикнул дядя Миша, встал, сурово пригрозил пальцем. — Вот отца вашего сейчас позову, если озоровать будете!
Прищурившись, посмотрел на Яна, поначалу не узнал, но потом как-то по-бабьи взмахнул руками:
— Яшка! Племяш!
Крепко обнялись, Ян поцеловал дядькину колючую щёку.
— Ишь, птица перелётная! Как занесло в нашу дырень-то? Хорошо, дома мы! Ох, оголтелый ты, Яшка! Ну, удивил!
Дядька обнял племянника за плечо, отнял сумку, повёл к подъезду.
— Клав! Клава! — закричал он. — Грибы доставай! Селёдку доставай!
В окошке первого этажа отдёрнулась занавеска, тётя Клава, уже совсем седенькая, прислонилась к стеклу, сощурилась, и, тоже всплеснув руками, исчезла в глубине кухни. «А я ещё думал: ехать — не ехать», — устыдился Ян.
В подъезде под лестницей выстроились разномастные велосипеды. Кто-то порезал старый вытертый до основы ковёр и застелил пол и ступени до площадки первого этажа. Под секцией почтовых ящиков стояла коробка под макулатуру. Щёлкнул замок, скрипнули петли, тётя Клава осторожно перешагнула порог, вышла встретить племянника.
— Совсем большой стал! Здравствуй, Янушка!
— Здрасть, тёть Клав!
Ведь не виделись больше семи лет, подумал Ян, — с тех пор как собирались в Саратове у Гроссфатера, дедова старшего брата, на девяностолетие.
Вспомнились золотые деньки тёплого сухого сентября, шумная суета, уют застолья, родные и полузнакомые лица. По удивительному стечению обстоятельств на «большой сбор» приехали все-все-все, никто не заболел, никто не застрял дома из-за работы, даже ташкентская ветвь прибыла в полном составе, несмотря на то, что мелюзге уже полагалось бы присутствовать в школе, а не продлевать каникулы.
Дня три, а то и четыре слились в один праздник. Кто-то съездил за грибами, кому-то повезло покататься на моторке по бескрайнему Саратовскому морю. Но когда темнело, все снова собирались вместе, то заводили патефон, то хором пели «Вечер на рейде» и «Der Rote Wedding», «Под крылом самолёта» и «Du, du liegst mir im Herzen»…[15] Гроссфатер степенно поправлял пышные усы, за столом сидел прямо и торжественно, время от времени подмигивая то одному, то другому правнуку. Награды, прицепленные на пиджак вместо обычных орденских планок в честь праздника, отбрасывали блики на крахмальную скатерть: «Красной звезды» и «Красного знамени», серебристый «Суворов» и целая гирлянда медалей, из которых Ян сразу узнавал только «За взятие Берлина».
В последний вечер, выпавший собственно на круглую дату, он встал и долго оглядывал всех собравшихся за двумя составленными столами. Разбросанные по стране — а теперь уже по разделённым новыми границами странам — потомки, их жёны, дети, внуки, все смотрели на строгого старика, держащего за тонкую ножку рюмку с красным вином.