— Если вы настаиваете, я бы назвала Мэри-Энн. Она меня и притягивала, и злила, почти как Миранда. Для сестры я хотела большего, чем она сама для себя желала. Кстати, Мэри-Энн вышла за Роберта не для того, чтобы состояться как личность, а для того, чтобы навсегда остаться незаметной: она не азартна, как и Миранда, для которой лучше синица в руках, чем журавль в небе, — объяснила я.
— А вы азартны? — спросил доктор Коул, насмешив меня этим вопросом.
Мы немного поговорили о Мэри-Энн и о том, как я, сравнивая их с Мирандой, нередко предугадывала ее реакцию. Спроси я, как она относится к детям, любит ли сажать их к себе на колени, читать им книжки — и ответы были бы, на мой взгляд, очевидны. Я оказалась недалека от истины — в один из дней глаза ее засветились счастьем, и она выговорила: «Мы с Робертом мечтаем о детях…» — но осеклась, понимая, что судьба может распорядиться иначе.
Я-то, конечно, знала, что она страшится погибнуть в океане, но предпочла истолковать ее реплику иначе: мол, Роберт может ее не дождаться, а то и отвергнуть после всего, что с ней произошло. В тот раз я ответила: «Ты всегда сможешь пойти в гувернантки. Тогда у тебя в некотором роде будет множество детей», но она как-то странно на меня посмотрела, и по ее соленой щеке скатилась одинокая слезинка. Позже Мэри-Энн полюбопытствовала, есть ли в этом смысле какие-нибудь планы у нас с Генри; я сказала, что, безусловно, есть. Только я относилась к будущему ребенку как королева, видя в нем наследника, а не игрушку.
Доктору Коулу я призналась, что сказала это из вредности, но оправдывалась тем, что Мэри-Энн сама меня спровоцировала и что нервы у нас были на пределе — потому наше раздражение и выплескивалось наружу, а не подавлялось, как в обычных условиях.
— А с чем связано раздражение, которое вы подавляете в обычных условиях? — спросил доктор Коул, и почему-то этот вопрос привел меня в ярость.
— Вот сейчас, например, у меня возникло раздражение в связи с вашими вопросами, — ответила я, — и в обычных условиях я бы подавила в себе желание сказать, что вы похожи на моего папу, который сводил концы с концами только благодаря своим деловым партнерам, а когда те его облапошили, он наложил на себя руки.
Сама не знаю, с чего меня так понесло: половина моих ответов была продиктована тем, что эти беседы виделись мне игрой, а не способом проникнуть в тайны человеческой личности. Но сеансы доктора Коула позволяли мне скоротать время, и перед возвращением в камеру я всегда получала заряд бодрости — хотя бы оттого, что смогла пообщаться с кем-то, кроме Флоренс, которая уже считала, что вся система уголовного права была разработана с единственной целью — упрятать ее за решетку. Она мне постоянно нашептывала: «Сочувствую, что ты сюда угодила, но теперь-то ты понимаешь, что здесь творится? Полное беззаконие. Сама видишь: они задались целью меня доконать». Как-то раз она спросила, нет ли на мне убийства, и я ответила: возможно, есть. В большинстве случаев я на нее вообще не реагирую, но бывают дни, когда она прилипает лицом к решетке и часами напролет, стоя ко мне лицом, бубнит про своих детей, про мужа, про судью, который рассматривает ее дело; изредка отдельные фразы привлекают мое внимание. В тот день надзирательница привела меня из душевой, а когда она запирала камеру, мне послышалось, что Флоренс проронила имя доктора Коула. Я сразу насторожилась и стала думать, как бы к ней подступиться, чтобы не спугнуть. В конце концов я окликнула: «Прости, ты что-то сказала?» — но она уже долдонила про защиту со ссылкой на невменяемость, про перевод в психиатрическую лечебницу, и я не решилась задавать конкретные вопросы, чтобы ненароком себя не выдать. Меня как ударило: я заподозрила, что Флоренс — подсадная утка, которая работает на доктора Коула и следит за мной из противоположной камеры. Если раньше я считала доктора Коула своим личным психиатром, то теперь начала думать, что он работает и с другими подследственными, а если в их число входит Флоренс, то она, вполне возможно, доносит ему все, что вызнала.