— Отдавай мое «More», — внезапно потребовал он.
Ирма так растерялась, что протянула ему распечатанную пачку. Хорошо хоть одну уже выкурила. Уж ее-то захочет, а не отберет.
Келли не стал забирать сигареты, даже руки из карманов анорака не вынул. Стоял перед ней насупившийся, в мокрых разноцветных носках, глядел со сдержанной яростью, как на кровного врага. Наконец буркнул, раздраженно поджав губы:
— Можешь продолжать курить свою «Шипку». Да хоть «Беломор», однохуйственно. Забей на стиль. Тебе это не надо. Откуда ты такая взялась на мою голову?
Ирма вспомнила, в прошлый раз он говорил: «Если бы ты была гением, на стиль можно было бы забить». «Ого, выходит, я у нас теперь гений, — подумала она. — Это он, конечно, молодец, что понял. Но как некстати! Может, у меня таких сигарет никогда в жизни больше не будет. На какие шиши? А вот хрен тебе, не отдам».
Она решительно спрятала пачку в карман.
— Мог бы просто сказать: охуенные у тебя картинки. И выпрыгнуть в окно от полноты чувств. А то сразу подарки отбирать. Ишь!
— Есть предложение, — все так же сердито ответил Келли. — Ты оставляешь себе сигареты. А я не прыгаю в окно. Ты же на четвертом этаже живешь, дура психованная.
— Живу, — согласилась Ирма. — Предложение принимается. Сегодня можешь никуда не прыгать. А потом поглядим на твое поведение.
— Больше всего мне нравится слово «потом», — заметил Келли. — Оно означает, что меня сюда еще когда-нибудь пустят.
— Все может быть, — миролюбиво согласилась Ирма. И пошла ставить чайник.
Когда она вернулась в комнату, Келли сидел на корточках перед одним из ее холстов, закрыв лицо руками.
— У тебя бывает так, что весь мир вокруг — болит? — не отнимая рук от лица, спросил он.
Ирма не стала ни язвить, ни ломать комедию. Коротко ответила: «Бывает». И подумала, что с этим типом вполне можно найти общий язык. Вот ни с кем на всем белом свете нельзя, а с ним, получается, можно. Грамотно формулирует. И по делу.
* * *
Митя, которому Ирма в ту пору рассказывала абсолютно все (муж, полагала она, — это аналог лучшей школьной подружки, исправленный и дополненный в соответствии с почти неизбежными для взрослого человека потребностями в физической любви и помощи по хозяйству), — так вот, Митя был уверен, что дружба его жены с дурацким толстяком началась с того, что Келли признал ее гением. Ирма не спорила, она охотно подыгрывала мужу, когда он принимался вышучивать ее гордыню, но отдавала себе отчет — все дело в вовремя заданном вопросе. У нее всегда, с детства, сколько себя помнила, болел весь мир — вымороченный, враждебный, нескладно и нелепо устроенный, не поддающийся исправлению, но при этом сияющий, звучащий, вибрирующий, ветреный, огненный и ледяной, великолепный настолько, что, дай она себе волю, рыдала бы взахлеб от восхищения с утра до ночи и, пожалуй, даже во сне. Но воли себе она, конечно, не давала, держала в ежовых рукавицах, дышала неглубоко, думать старалась поменьше и только о насущных проблемах, всегда стояла — там, внутри себя, — вытянувшись по стойке «смирно», чтобы не спятить, не рухнуть в сладкую темноту, не взорваться от переполняющей ее восхитительной муки. Спускала себя с цепи исключительно по делу — порисовать. Живопись стала ее призванием, потому что оказалась самым простым и безопасным из доступных обезболивающих средств, и только поэтому, поди такое кому-то объясни. А толстому склочному Карлсону-Келли и объяснять ничего не требовалось, он сам все понимал. Настолько глубоко и точно, что страшно делалось. Наверное, думала Ирма, он — мой вымышленный друг. Как волшебный мальчик Морис, которого сочинила себе в четыре года и неохотно признала