Прохожие, впрочем, явили собой образец деликатности. Никто даже голову не поднял поглазеть на орущего психа. И ни одно облако пара, клубящегося у лица в морозный день, не изогнулось вопросительным знаком. Подумаешь, восторженные вопли, некоторые еще и не так чудят.
Дальше было проще. Даже старая переводная картинка, девушка с голубой лентой, нашлась у старичка коллекционера, скучавшего в одном из дальних закутков блошиного рынка. Там же в свой срок объявилось синее покрывало, точная копия родительского; помочь ему еще больше выцвести и состариться — дело техники, не о чем говорить. Стол смастерили по эскизу, а унылый коричневый линолеум обнаружился в магазине стройматериалов на окраине — уж если везет, то везет.
Самодельные марионетки были готовы еще задолго до поклейки обоев. Но вешать их на стену не стал, положил в шкаф. Вдруг решил — будет здорово, если работа над всеми комнатами завершится одновременно. Это просто, всегда найдется какая-нибудь мелкая, но существенная деталь, которую можно припрятать, а потом, в самый последний день, установить на положенное место. Понятия не имел, зачем это нужно, но был доволен, что снова стал прислушиваться к интуиции, которую в юности небезосновательно считал важнейшим из своих достоинств, а потом как-то незаметно не то утратил, не то просто разучился различать в многоголосом внутреннем шуме.
В общей сложности работа над детской заняла больше года — с перерывами на другие дела, которых, впрочем, становилось все меньше. Честно закрывал старые обязательства, а новых старался избегать. Идея заниматься квартирой на улице Басанавичяус, как когда-то Анниным домом, в свободное от основной работы время теперь казалась нелепой. Потому что стоило начать, и сразу стало ясно, какая работа у нас нынче «основная». И хорошо, что так.
С остальными комнатами было много проще, чем с детской, — в том смысле, что они охотно снились по мере необходимости, да еще и в нужном ракурсе — смотри, запоминай. На радостях стал мечтать о возможности брать с собой в сновидение блокнот и карандаш, но не вышло. Хоть в изголовье их клади, хоть за пазуху прячь — не снятся, и все тут.
Впрочем, и так грех жаловаться. Если бы не эти сны, вряд ли вспомнил бы все плакаты и афиши, которыми оклеил двери комнаты, где жил студентом. И какое дурацкое оранжевое одеяло с жирафами, оказывается, служило верой и правдой все эти годы; одеяло, кстати, тоже пришлось делать на заказ, уникальная оказалась вещь.
И рисунки друзей на специально загрунтованных для этого стенах маленькой мансарды тоже, как выяснилось, помнил лишь в общих чертах. И большие яркие пятна как бы пролитой краски, которыми декорировал там пол и мебель, тоже вряд ли воспроизвел бы. И совершенно вылетело из головы, что, скажем, в «стильной квартире преуспевающего холостяка» всюду валялись бумажные самолетики, которые крутил тогда, задумавшись, в промышленных масштабах, из всего, что подворачивалось под руку. А на подоконнике кабинета в Аннином доме сидел тряпичный медвежонок, сшитый из лоскутов. Анна постоянно мастерила таких мишек, говорила, это ее успокаивает. Неторопливо, вдумчиво подбирала цвета и узоры, набивала медвежат сухими травами, которые собирала в парке и вообще при всяком удобном случае, поэтому в ее спальне всегда пахло концом лета, солнечной пылью знойного августовского полудня и свежестью первых холодных ночей. И как же жаль, что нельзя с ней обо всем этом поговорить — теперь, когда весь мир, включая Анну и ее тряпичных медведей, стал вдруг совершенно непонятной, но чертовски важной штукой, шпионской шифровкой с инструкциями, ключ к которой безвозвратно утерян. Сиди теперь, гадай, что тебе хотели сказать, эх ты, растяпа.