Объятия в прихожей — ровно неделю назад, сливающиеся на мгновение тела.
Твердая рука Янне на ручке чемодана.
— Берегите себя!
— И ты тоже, мама.
— Ты же знаешь, я всегда осторожна!
— Ну пока!
Три голоса произнесли одни и те же слова прощания. Потом возникла заминка, и опять все сначала. Янне принялся говорить какие-то глупости, и когда за ними захлопнулась дверь, Малин была в ярости — словно все чувства, бушевавшие двенадцать лет назад, во время их развода, разом нахлынули снова. Безмолвная злость, ощущение того, что слова бессильны что-либо выразить и все сказанное — не к месту.
Они не могут жить ни вместе, ни порознь. Проклятая любовь. Невозможная любовь.
Она отказывалась признаться самой себе, что уязвлена их отъездом — словно маленькая девочка, которую бросили те, кто обязан любить ее больше всех.
— Я приеду вас встретить! Созвонимся! — сказала она серой закрытой двери и осталась стоять одна в прихожей.
Они отсутствовали всего пять секунд, а Малин уже безгранично скучала по ним. Мысль о расстоянии, которое скоро будет их разделять, казалась невыносимой, поэтому она отправилась прямиком в паб. И напилась, точно как сейчас. Выпила текилы, как сейчас. Набрала номер на мобильнике, как сейчас.
В трубке раздался ясный голос Даниэля Хёгфельдта.
— Так ты сидишь в «Пулле»?
— Ты придешь или нет?
— Форс, успокойся! Я иду!
Два слившихся тела. Гладкая грудь Даниэля Хёгфельдта под ее ладонями, пальцы скользят от влаги. «Я помечаю тебя, — думает Малин, — оставляю на тебе свои отпечатки пальцев. Почему же у тебя закрыты глаза? Подними веки, посмотри на меня, посмотри на меня, ты заполняешь меня, я сейчас улечу, так открой же свои холодные зеленые глаза».
Их разговор в пабе десять минут назад.
— Хочешь выпить?
— Нет. А ты?
— Нет.
— Тогда чего же мы ждем?
Одежду они сорвали еще в прихожей. Церковная башня застыла в окне черным неподвижным силуэтом.
Звонили колокола, отбивающие два часа ночи, когда Малин помогала Даниэлю стащить белую застиранную футболку. Прикосновение жесткой чистой ткани, его кожа, жар которой она ощутила своей грудью, его слова: «Малин, не торопись! Потише!» — но тут все ее тело затряслось от спешки, ей захотелось до боли, и она шепнула ему:
— Даниэль, это срочно как никогда.
«Ты всего лишь тело, Даниэль, и не пытайся меня провести, я так легко не куплюсь».
Он втолкнул ее в кухню; изуродованные часы из «ИКЕА» отстукивали «тик-так», а черно-серый силуэт церкви высился за окном на фоне застывших от засухи ветвей.
— Вот так, — сказал он, а она лишь молча развела ноги, впуская его, — он был такой горячий и твердый, она откинулась назад на столе, разбросав руки, а чашка с недопитым утренним кофе соскользнула на пол и разлетелась на осколки.