А поняв все это, Моник однажды испугалась того, как близка была ко греху, испугалась, что была причастна к мукам сестры своей по Творцу, – и ушла из мастерской. И больше не вернулась.
Матисс попытался ее отыскать, долго уговаривал вернуться, и наконец она сказала, что уходит в монастырь.
Матисс посылал к ней Лидию, но Лидия не пошла – первый раз в жизни его ослушалась!
Он писал Моник, опять уговаривал, предлагал увеличить плату и помогать ее семье, но Моник вспоминала застывшее от горя лицо мадам Лидии, распятой на кресте ее вечной и бессмертной любви, – и отказывалась снова и снова. На прощанье она попросила Матисса расписать доминиканскую часовню, что стоит за городком Вансом, и Матисс исполнил ее просьбу. Часовня эта стоит и поныне.
А Моник ушла‑таки в монастырь близ Ванса, приняв имя Жак‑Мари, но в дневниках Матисса оставались кое‑какие заметки относительно их кратких и мимолетных встреч, например, такая: «Когда моя доминиканка проезжает мимо на велосипеде в сторону Сен‑Жене, невозможно ни о чем думать, можно только глядеть на нее…»
А что касается Лидии…
Она больше не расставалась со своим художником.
За день до кончины, 2 ноября 1954 года, она вдруг сказала Матиссу, который умирал и знал, что умирает:
— А завтра вы попросите у меня карандаш и бумагу.
— Дайте мне бумагу и карандаш, – немедленно сказал художник и сделал свои последние рисунки.
Когда они встретились, ей было 22, ему 63. Когда он умер, ей было 44, а ему – 85. И никого, никакого мужчины больше не было в ее жизни – никого, кроме него одного.
* * *
Лидия Делекторская завещала похоронить себя в России. Ее прах был привезен из Франции и погребен под Санкт‑Петербургом. Но, подобно многим французам (а ведь за столько лет жизни в этой стране она уже стала немножко француженкой!), она купила себе место там, где обретают последнее пристанище почти все французские русские: на кладбище Сен‑Женевьев‑де‑Буа. Там и по сей день стоит памятник над пустой могилой с табличкой:
«Лидия Делекторская 1910 – …»
И тот, кто не знает истории этой женщины, может подумать, что Лидия Делекторская все еще жива.
Ну да, она жива – на тех полотнах Анри Матисса, в углу которых написано: Lidia!
Полуулыбка‑полуплач
(Федор Рокотов – Александра Струйская)
Физиогномия у лакея была какая‑то… перевернутая. Тряс брылами и нелепо жевал губами, как будто бы только что подавился чем‑нибудь препакостным. Видать, схлопотал от господина своего. Струйский был на расправу скор, что да, то да, во гневе никого не обделял оплеухою, от кухонного мальчишки до почтенного лакея. Потом, бывало, щедро жаловал поцелуем своей барской ручки, прощением одаривал.