Ей и вправду хватает. А Герке хватает того, что его обожают.
Мне же хватает их всех, чтобы жить, когда жить мне не хочется…
* * *
– А урок извлекаем такой: друг должен быть без проблем. – Это мы снова в машине, а машина в Москве, а Москва вся с утра уже в пробках. – Иначе друг он проблемный.
– Хоп, – соглашается Герман. – Не хочешь, не надо. Не говори.
– Не хочу.
– Но если захочешь…
– Признайся, трудно быть таким любопытным и оставаться единственным другом?
– Труднее не быть любопытным, когда у тебя скрытный друг.
– Знаешь, я тут подумал… Мы оба с тобой мудаки.
– Неудачная мысль. Я бы так сходу не обобщал.
– А вот эта удачная? Похождения женатых мужчин сродни воровству.
– Эта – спорная. Зависит от обстоятельств.
– Каких?
– Пойман вор или нет. Ты пойман, или совесть куснула за яйца?
– Не пойман.
– Тогда потерпи. У твоей совести слабые зубы. Долго она не протянет.
– Знаю. Оттого-то и совестно.
– Зато там было здорово, верно?
– Ага.
– Вот об этом и думай. Сплошная фиеста, а?
– Которую я испоганил в последний момент.
– Почему?
– Потому что желал ее малость продлить.
– И теперь тебе жмет.
– Еще как!
– Ненадолго. Эра – всего только имя.
– Если бы…
– А вот с этого места уже поподробней!
– Не буду.
– Я тогда тоже тебе ничего не скажу. Спасибо за галстук.
– Спасибо, что друг.
– Пошел к черту! Светке привет.
– Маринке – тарелку.
– До завтра.
* * *
– Напиши о любви, – говорит мне жена. – Довольно писать о себе и своем прожорливом разуме.
Я сижу на диване в расслабленной позе божка и украдкой глотаю бессильную ярость. Пока поднимался на лифте, письмо я припрятал в карман своих брюк, и теперь оно колет мне острым загибом промежность. Письмо я прочел только раз, но запомнил его наизусть. Там всего две строки: «Разуй глаза! Твоя половина тебе изменяет». Внизу вместо подписи – смайлик с рогами.
Анонимка топорно сработана: буквы неровно изрезаны, наклеены вкривь и вкось. Шрифт заголовков дешевой газеты на обычном тетрадном листе. Чья-то подслеповатая подлость с хроническим тремором рук. Придавать ей значение не стоит.
Я и не придаю – почти четверть часа (ровно столько я дома), но тут вдруг жена говорит:
– Напиши о любви.
И убирает глаза.
– Ты куда?
– Я? На кухню.
В честь чего было ей переспрашивать? На Тетю совсем не похоже, думаю я.
Чтобы об этом не думать, тихонько свищу. Пес неохотно подходит. Я треплю за лохматую холку. Давний враг фамильярностей, обычно он сразу рычит, но сейчас лишь виляет хвостом и скулит, переминаясь с лапы на лапу, будто хочет пожаловаться. Обычно его возмущение обращается против меня. Он привык подносить свои жалобы вовсе не мне, а супруге. «Мамин мальчик», – говорит о нем Светка, и тот сам бежит за собачьей гребенкой. «Маменькин сынок», – я пытаюсь его задирать, но в присутствии Тети пес обычно меня игнорирует. Недавно Арчи исполнилось пять. Я старше на тридцать лет, а значит, мы, по собачьему счету, ровесники. Не скажу, что это меня не коробит. Отныне он будет опережать меня в возрасте с ускорением семь к одному. Через пять лет мне едва минет сорок, барбосу же стукнет все семьдесят. И знаете что? Даже в таких преклонных годах он останется маминым мальчиком, а значит, и маменькиным сынком.