* * *
Дома мы с Тетей скандалим.
– Кто дал тебе право так с ним поступать? Совсем распоясался.
– Как демиург, я имею полное право делать с ним что угодно. Могу оскопить, оторвать ему ухо и возвести в генералы. Могу его выбросить, могу бросить в твои же объятия. Стоит щелкнуть мне пальцами, он превратится в букашку. Он ничто, из которого я творю все, что хочу. Только я не хочу.
– А я думала, он это ты, только лучше. А вышло, что ты даже хуже, чем ты.
Арчи лает, и я отступаю: пес защищает Светлану, даже когда мы целуемся, мой же повышенный тон не переносит на дух.
Ссора длится всего пять минут – пока я курю сигарету. Потом возвращается Тетя и, клюнув меня поцелуем в висок, по-турецки садится на пол. Она широко улыбается.
– Поздравляю, синьор Микеланджело! Чудесная стенопись.
– А ты почем знаешь?
– Герман скинул мне эмэмэс.
Я равнодушно киваю.
– Почти что шедевр, – продолжает жена. – Но кое-чего не хватает.
Пытаюсь понять, куда она клонит. На обеленной известью стенке прошлым вечером намалевал я шесть рук: две – точно как в «Сотворении Адама» на фреске в Сикстинской капелле (ну, вы помните: перст Бога целится в палец сонливого дуралея с писюлькою грудничка), под ними – пара крутых кулаков (большие пальцы обернуты книзу), следом в столбик – курносые дули. Смотрелась роспись вот так:
Над плинтусом втиснул я ей и название: «Затворение Адама». Дескать, сперва нас снабжают жаждой познания, потом, обрастая гордыней, мы отринуты и отрекаемся, но, не сумев истребить окончательно Господа или Им уничтожиться, крутим Ему параллельные фиги.
– Там все, как надо.
– Мне не надо, как надо. И не надо, как на стене. Мне надо лишь то, что на сердце. Вот что мне надо!
Сжав кулаки, Светлана вздевает над ними два лаковых флага. Я смотрю на ее маникюр и молчу.
– Переверни приговор вверх тормашками. Сделай это хотя бы в конце.
– На стене нету места.
– Не паясничай. Я говорю о романе.
– Он умер.
– Как могло умереть то, что еще и не жило?
– Я разучился писать.
– Ты просто не пишешь.
– У меня импотенция.
– Спиши на героя.
– Причем здесь герой? Я же не в смысле постели.
– Ты – нет, а он – да. Спиши на героя, и снова запишешь.
– А от какого лица?
– Полагаю, от первого, – произносит лукаво она. – Если уж он в твоей шкуре, пусть себе якает.
Через день меня прорывает, и я, Дон Иван, вспоминаю:
«Настала пора поведать о подростковых причудах моего организма, вдруг поблекшего главным своим отличительным признаком, поникшего неувядающим прежде ростком – в тот момент, когда я уползал со спортивной площадки в свою нору, где коротал потом долгие месяцы, пока не представится случай вновь выйти под бритое наголо солнце (другого над приютом не водилось).