– Хочешь наведаться в рай? Ну, не в сам рай, конечно, а в его земные пределы?
– Хочу, – сказал я и подумал, что верю ему.
Лейтенант отпустил ординарца и повел меня в местный бордель. Я признался, что голоден.
– Знаю, – кивнул мне Махмуд. – Ты не ел целый день. Только сытому в рай не протиснуться, так что терпи.
Мы лежали на мягких подушках, курили гашиш и внимали спотыкливой “музыке звезд”, на чем настоял мой инструктор. Потом ели руками с подносов кус-кус, заедали бараниной и обильно ее запивали, я – вином, Махмуд – апельсиновым соком и чаем. Потом мы опять курили гашиш и ковыряли рассеянно пальцами в блюде с изюмом. Прислужницы были изящны походкой и станом и излучали саму непорочность. Потчуя нас душистым кальяном, не забывали про сладости. Время от времени мой чичероне щелкал пальцами, подзывал одну из девиц и, пошептавшись, удалялся во внутренние покои. Выждав минутную паузу, она целомудренно семенила за ним, ну а я шел во двор, где, завернувшись в одеяло, пялился снова на пурпурный месяц – идеальный гамак для мечты. А может, и нет. Может, это ладья для любви, думал я. И колыбель для ее безутешных сирот.
– Плачь, Иван, плачь, – говорил мне Махмуд, возвращаясь и обнимая за плечи.
– Разве я плачу?
– Не плачешь. Вместо слез ты рыдаешь душой. Ты возьми и поплачь, а не то сам в себе захлебнешься.
Он держал мою спину, поймав мое сердце в ладони, и не давал ему увильнуть.
– Ты плачешь?
– Я плачу.
– Ну вот. Теперь ты в раю. Разве нет?
– Я в раю.
– И каково там?
– Покой.
– Молодец! Там покой. Ты в раю!
Я лежал в колыбели, а месяц тихонько раскачивался – то подо мной, то под теплой рукой сонной Анны…
ВНИМАНИЮ ИНОСТРАННЫХ ТУРИСТОВ, ОТБЫВАЮЩИХ ЭТИМ СЕЗОНОМ В МАРОККО!
ПОЕЗД ОТ СТАНЦИИ “АД” ДО СТАНЦИИ “РАЙ” ПРОХОДИТ ТРАНЗИТОМ ЧЕРЕЗ “ЧИСТИЛИЩЕ”.
ВРЕМЯ В ПУТИ – 24 ЧАСА.
ОБРАТНАЯ ПЕРЕВОЗКА ОСУЩЕСТВЛЯЕТСЯ ЛИФТОМ “ЭКСПРЕСС”, ЛЕТЯЩИМ СО СКОРОСТЬЮ СВЕТА БЕЗ ОСТАНОВОК.
ОТПРАВЛЯЕТСЯ ЛИФТ С ДЕБАРКАДЕРА “СЕРП” ПРОВИНЦИИ “РАЙ”.
В ПРОВИНЦИЮ “АД” ПРИБЫВАЕТ МГНОВЕННО.
Разбудил меня крик муэдзина, которому вторил ишак на ближайшей горе. Рассвет застал врасплох, в незнакомой комнате, чужой стране и, если учесть вчерашнюю пытку в хаммаме, в новой, с иголочки, шкуре. Кабы не треклятая душа, которая, как оказалось, ничуточки скребком не отстиралась, мне бы это почти удалось – не вспомнить в то утро себя.
Стоило солнцу тронуть мне веки, как душа (этот окопавшийся солитер, сосущий у нас из груди любую ожившую радость; эта подлая сука, обтачивающая о наше сердце клыки; эта хроническая изжога, выжигающая из нас вкус всякого ликованья и праздника) взялась нестерпимо саднить. Саднила она отовсюду. Подобно прокаженной, выставляющей напоказ зловонные раны, чтоб заработать подачкой на хлеб, она предъявила мне разом все доказательства горя, что на нас с ней обрушилось, включая такие его атрибуты, как простывшие за ночь бабуши, поникший отростком кальян, измятый джалаб и арабские пятки Махмуда, в аккурат колдовавшего над покаянной молитвой в углу. Пронзенную, словно током, вереницей вчерашних видений, память мою скрутил долгий спазм.