— А коли дело — пущай бумагу покажеть, — не сдавался красноармеец. — Много их тут, белой сволочи, шляется.
— Бумаги есть? — спросил отделенный, решив, видно, что теперь разведчик говорит разумные вещи. — Паспорт какой или что…
Прапорщик молча полез в карман гимнастерки, достал бумажник, вытащил из него какую-то справку и вручил Кучме.
В документе значилось, что податель сего, фронтовик и Георгиевский кавалер, Степан Сергеевич Вострецов есть белый доброволец и отпущен на побывку в родное село Казанцево Бирского уезда Уфимской губернии.
— Та-ак… — поражаясь наглости врага, письменно подтверждающего, что он враг, сказал отделенный и побагровел. — Та-ак… Значит, лазутчик, ваше благородие?
— А ты что хотел, — нахмурился перебежчик, — чтоб я от белых шел и справку с печатью нес — к тебе иду?
— М-да… конечно… может, и так… — немного растерялся Кучма. — Ладно, айда. Там разберутся.
Впрочем, он сначала обыскал офицера, но, кроме пустого бумажника и кисета, ничего не нашел.
Под неодобрительное ворчание Крученого Кучма и Вострецов направились в центр Дюртюлей — большого башкирского села, раскинувшегося между Белой и трактом Бирск — Мензелинск. Штык конвоира почти упирался в спину задержанного.
Кучма привел Вострецова в один из самых больших домов села. Ткнув сапогом дверь, пропустил офицера в избу и, увидев на лавке за столом комиссара полка, перекрещенного ремнями, приставил винтовку к ноге.
— Так что дозволь доложить, Васюнкин: шпион.
Военный на скамье обвел медленным взглядом задержанного, постучал пальцами по столу.
— Документ.
Было комиссару лет девятнадцать, в глазах с кровью лежали неподкупность и злая чугунная усталость. Он повторил нетерпеливо:
— Документ сюда!
Кучма вспомнил, что справка Вострецова у него, передал ее комиссару. Прочитав бумажку, Васюнкин поднял голову, обжег прапорщика бешеным взглядом красных глаз, спросил:
— Задание? Зачем через фронт?
Офицер, усмехаясь, посмотрел на мальчишку, проворчал:
— К красным шел.
— Так… Значит, играть будем. Тогда богу молись.
— Уши у тя законопачены, что ль? — вновь усмехнулся офицер. — Я те русским языком говорю, к своим иду.
— «Свои», господин доброволец, в Златоусте да в Омске. А тут мы.
Он снова постучал костяшками пальцев по столу, приказал Кучме:
— Отведи к реке — и в расход! Некогда мне возиться с их благородием.
Пленный внезапно сжал лапу так, что побелели пальцы, поднес кулак под нос комиссару.
— Я те расстреляю… молоко на губах… Сопляк!
Если бы не обстоятельства, то картинка, верно, была бы курьезная, во всяком случае, забавная, и описывать ее следовало со знаками вопросов и восклицаний.