Отца он впервые увидел 1 декабря 1934 года, также в доме деда. «Это был красивый мужчина, смуглый, темноволосый, в дорогом белоснежном костюме и канотье, необыкновенно весёлый и остроумный, — вспоминал Гарсия Маркес в одном из интервью в 1982 году, когда был удостоен Нобелевской премии по литературе. — Отец сейчас обижается, что я меньше говорю о нём, чем о матери. И он, конечно, прав. Но это лишь потому, что я мало его знаю. Лишь теперь, когда я считаю, что мы с ним сравнялись в возрасте, между нами установились более или менее дружеские отношения. Когда я переехал к родителям, мне было восемь лет, и моё представление о мужчине в доме, о главе семьи было связано только с дедом. Отец был не просто не похож на деда — он был его прямой противоположностью. Всё было иным — характер, взгляды на жизнь, на воспитание детей. И я очень страдал тогда от этой перемены. Наши отношения с отцом были сложными, пока я не повзрослел. Во многом по моей вине: я никогда не знал, как вести себя с отцом, как заслужить его похвалу. Его строгость я принимал за нелюбовь… Зато я полагаю, что своим литературным призванием я в большей степени обязан отцу. За свою более чем восьмидесятилетнюю жизнь он не выпил ни рюмки вина, не выкурил ни одной сигареты, у него было шестнадцать детей, которых он признал, и никому не известно, сколько непризнанных, ибо отец не пропускал ни одной юбки… А кроме женщин у отца была ещё одна страсть: он был подвержен пороку чтения, читал всё, что попадалось: классическую литературу, бестселлеры, газеты и журналы, рекламные брошюры и буклеты, словари и энциклопедии, инструкции по использованию холодильников… Но больше всего обожал настоящую литературу. Когда бы я ни приехал, мне не надо было спрашивать, где отец: он читал у себя в спальне, единственном спокойном месте в их сумасшедшем доме».
Но это интервью состоится через полвека. А пока в Аракатаке, где в доме у деда, Николаса Маркеса, и бабушки, Транкилины Игуаран Котес, жил маленький Габриель, и дед учил его складывать буквы в слова (полковник Маркес очень рано научил внука читать и писать), бушевала «банановая лихорадка». В Аракатаку, мечтая разбогатеть, приезжали тысячи людей. Притом не только колумбийцы, но и американцы, и мексиканцы, и кубинцы, и аргентинцы, и венесуэльцы, и испанцы, и греки, и французы, и арабы, и даже русские. Население Аракатаки и соседних Пуэбло-Вьехо и Сьенаги выросло во много раз. Сами посёлки поделились на три зоны. Первая — пыльная, зловонная, задыхающаяся в зное, облепленная мухами, заполненная пришлыми бедными мужчинами и женщинами — «мусором», «палой листвой». Вторая — с крепкими просторными домами местной аристократии, окружёнными ухоженными садами, и даже с автомобилями у подъездов. И третья — новая, построенная гринго, как в Латинской Америке называют североамериканцев, по другую сторону железной дороги для руководства и менеджеров «United Fruit Company». Виллы и коттеджи, финки по-испански, круглые сутки охраняемые рослыми чернокожими американскими охранниками, с огромными, в стену, окнами, мраморными лестницами, балконами, террасами, садовыми скульптурами, подсвечивающимися по вечерам голубыми и аквамариновыми бассейнами с фонтанчиками, в которых плескались красивые блондинки, с идеально подстриженными английскими газонами, клумбами с невиданными цветами, теннисными кортами…