В падающем из туннеля тусклом свете заколебались чьи-то огромные тени. Одна, две, три — с каждой новой тенью Бунину становилось все страшнее. Он поднял пистолет и оперся локтем о камень, чтобы не дрожала рука.
«Я выстрелю, — подумал он, — обязательно выстрелю. У меня преимущество — я их вижу, а они меня нет…»
Впрочем, он прекрасно понимал, что это преимущество закончится в тот же миг, когда он сделает первый выстрел. Как понимал и то, что его преследователи вряд ли войдут в зал, не приняв мер предосторожности.
Что-то вылетело из жерла туннеля и поскакало по камням, крутясь, как волчок. Из боков волчка с шипением вырвались две струи белого дыма, который мгновенно заполнил собой весь зал. Бунин почувствовал, как у него сначала запершило в горле, потом заслезились глаза. Через несколько секунд его скрутил такой приступ кашля, что он даже забыл о том, что держит в руке пистолет.
Две неуклюжие фигуры с большими головами, украшенными толстыми хоботами, бросились к нему из туннеля.
Бунин зачем-то вскочил на ноги и прижался к стене, дрожа, как заяц. Кашель душил его. Фигуры были уже совсем близко. Он выставил вперед правую руку и несколько раз нажал на спусковой крючок.
Гром выстрелов оглушил его. Преследователи синхронно прыгнули в разные стороны и покатились по камням. «Не попал!» — с отчаянием подумал Бунин, и в этот момент кто-то сильно схватил его за плечо.
Он начал поворачиваться, но человек, подкравшийся сзади, зажал его шею в стальной захват и вывернул руку с пистолетом. Потом профессора рывком бросили на колени и куда-то потащили. За спиной слышались отрывистые крики и команды на немецком.
В следующую секунду что-то сильно ударило его по затылку, и некоторое время Бунин видел перед собой лишь мелькающие золотые искры.
Когда мелькание прекратилось, а гул в голове слегка поутих, он обнаружил, что сидит на полу, прислонившись к стене. По бокам от него стояли две автоматчицы, направив на него свое оружие. А прямо над ним возвышался, скрестив руки на груди, проклятый китаец.
— Что же, Степан Борисович, эксперимент не удался, — сказал он. — Видимо, вы были недостаточно настойчивы.
Подумал и добавил:
— Или Ева Гумилева вас никогда не любила.
Москва, июль 2011
Они позавтракали в угрюмом молчании.
В большой гостиной, где когда-то собирались за столом многочисленные друзья Андрея и Евы, было гулко и пусто. На белоснежной скатерти холодно поблескивал голубоватый мейсенский фарфор. На тарелках — прозрачные, словно тонкий лед, ломтики осетрины, плачущий крупными слезами свежайший сыр, белый, только что испеченный в домашней печи хлеб. Ледяная минералка сверкала в хрустальных бокалах. Вся гамма слишком напоминала Андрею Арктику, и ел он без всякого аппетита.