— Ты прав, — сказал я Егору на следующий день, — это умопомрачительно.
Костя молчал — он стеснялся признаваться в своих слабостях, но мы знали, что эксперимент испробован им.
— Наше влечение к ней, — говорил Егор, — это проявление скрытой педерастии.
Мы сидели в столовой и пили портвейн.
— Почему? — спросили мы его.
— Волосатыми бывают только мужики. Наше влечение к волосатой женщине — это замещение влечения к мужикам.
Я молча переваривал эту теорию, а застенчивый Костя протестовал:
— Нет, нет! — он даже махал руками. — Я не педик. Здесь всё гораздо проще. Это всего-навсего зависть.
— Ну-ка, объясни, — кивали мы ему.
— Просто у нас самих грудь — безволосая. У меня нет волос на груди.
— Хм, — щурился Егор, и у меня нет.
— У меня есть, — разрушил я Костину гипотезу. — И немало.
Костя огорчился. Мы так и не нашли научные объяснения своей патологии.
— Сегодня, — говорил профессор Сотников, — наша гостья пришла к нам в последний раз. С атавизмом мы заканчиваем.
После лекции мы не выдержали. Бросились за уходящей женщиной, завели её в пустую лабораторию и стали раздевать.
— Ребята, зачем? — спрашивала она нас удивлённо. Очень снисходительно и понимающе.
— Я люблю тебя! — шептал ей Егор.
— Я тебя люблю! — хрипел я.
— Люблю тебя! — вставлял и Костя.
Мы трогали её за грудь. Волосы под нашими касаниями хрустели и обвивали пальцы.
В лабораторку зачем-то зашёл профессор Сотников. Это было самое натуральное западло — тем более, если учесть, что в лабораторные комнаты он заходил крайне редко. Женщину он освободил, а нам надавал по шеям.
Было большое разбирательство и нас с Егором отчислили из института. А вот Костя, сукин сын, как-то отмазался. Мы подозревали, что несмотря на все свои протесты, он имел всё же определённые наклонности и кое-какие связи с профессором.
Женщину я больше не видел.
Казалось, что будут тихо, однако звуков было предостаточно. Шелест деревьев, невнятные шорохи в траве, шум ветра. Странный зуд в голове. Он был тяжёл и болезнен, словно некая машина, старая и заржавевшая, отчаянно пыталась вращать шарнирами. Её обесточили, закрыли в пыльном ангаре, вокруг тьма и безвременье, но упрямо и зло она шевелит своими отмирающими деталями, в бессмысленной, но настырной агонии запуская визгливое сверло. Оно — суть, оно — сила, оно — жизнь. Оно вгрызается в поблескивающий матовыми огнями металл, оно сожрёт, разрушит, поглотит его, оно не даст умереть надежде на продолжение схватки… Но ангар слишком огромен и грязен, и электричества — заветного, бурлящего — не достичь. Вокруг тьма, а оттого рождается лишь зуд — тяжёлый и мерзкий.