Однако так лучились и пламенели лишь немногие места на этой громадной столовой доске. Основная её площадь была заполнена инкрустациями, узорами, изображавшими различные предметы и символы.
Только разглядев каждый из этих узоров по отдельности и все их вместе, я понял, что слово «шедевр» являлось точной оценкой мастерства, с которым была создана эта доска, однако оно почти ничего не говорило о сущности духовного труда, вложенного в неё.
Это была столешница столетья.
— Ну, моло´дый, что скажешь? — спросил меня старый дедов друг, когда мы уже больше часа пролюбовались на его реликвию, стоя около неё, отходя от ней и садясь у противоположной стены, чтобы можно было обозреть доску целиком по всём её великолепии, а то вставая на специальный табурет с подъёмным механизмом и пристально разглядывая отдельные детали более мелких инкрустаций… «Что скажешь, друг наш молодый?» — молвил мастер, уже немало поведав мне об истории создания этой столешницы.
… «Молодый» и до сих пор думает о том, что можно сказать о ней.
С того дня, проведённого в доме старого талабского жителя, ни разу более не доводилось мне её увидать. Невозвратно далека и всё дальше в глуби времён остаётся середина шестидесятых лет минувшего столетия, и столько встреч с самыми прекрасными творениями искусства, встреч, которых тогда, в годы молодости, было у меня превеликое множество и в любимом граде на Неве, и в столице, и в иных краях и странах — забылось, выцвело или подёрнулось пылью, словно попавшая в небрежение картина… А вот давняя встреча с изделием провинциальных мастеров «пламенного дерева» — не забылась. Более того, огромная столовая доска, которую я в тот же час нарёк «столешницей столетья», не отпускает ни душу, ни воображение, и всё чаще подвигает к думам не только о судьбах искусства и его творцов, но и о жизни вообще. Прежде всего, конечно, о нашей, русской жизни…
…О самой же столешнице можно сказать многое — так, что это заняло бы столько же страниц, сколько вы уже одолели, читая моё повествование. А можно — коротко. Можно сказать так: инкрустации (Лаврентьевич и дед их называли для простоты «вставками» или «врезками»), вживлённые в плоть этого мозаичного овала, знаменовали собой едва ли не все главные события, которые произошли в России с середины XIX столетия по начало 60-х лет нашего века…
(…поймал себя на мысли, что, наверное, уже до конца своих дней буду звать «нашим» веком только Двадцатое столетие. Моим веком… Новый, пришедший, вряд ли моим станет…)
…Едва ли не все вехи отечественной жизни, прошедшей за сотню с лишним лет, славные, гордые, горькие и кровавые вехи были запечатлены в этом наборном овале. Точнее — самые красноречивые символы этих вех… Уточню также, что слово «овал» я здесь употребляю лишь за неимением лучшего. Как ещё назвать прямоугольник, у которого срезаны и закруглены углы? Поэтому лишь углы стены не были закрыты столешницей, плотно прижатой к ней и закреплённой почти незримыми, но прочными деревянными скобами… И сразу же бросалось в глаза, что все инкрустации, все «вставки», все изображения, врезанные в доску, расходились лучами от её центра. От самых больших и, судя по всему, начальных украшений столешницы. Они просто магнетически приковали к себе мой взор.