Но всё равно — это было уже не то, что потребно человеческому жилью, чтобы оно ощущало себя настоящим Домом. С настоящим Хозяином. Новобрачные надолго в «родине» не заживались, предпочитали обзаводиться своим новым жильём. Когда-то я спросил «брательника», того самого троюродного брата, которому после его «дембеля» сыграли свадьбу в дедовском саду, — почему он не захотел стать хозяином «старины», поселившись там с молодой женой? Он ответил так:
«А знаешь, поначалу-то мы с моей Алёной и сами на то лыжи вострили. Я тогда на завод пошедши был, там с квартирой ничего не светило. А на новый дом заводиться — с каких шишей? Мы уж и думали: проживём в этой „родине“ сколь Бог даст. Да и уже тогда слух пошёл, что рано ли, поздно ли, а город в нашу сторону расти будет, снесут наши Крестки когда ни то… А стали жить — ну, то ли, как в музее, то ли… в каком-то замке Моррисвиль. Бывало, возьму баклагу деревянную, пивка в неё налить, смотрю, а на дне цифры, по-моему, так: „1877 годъ“ вырезано. Мне аж холодно: думаю — прадед, а то и прапрадед баклажку эту выдолбил, а я из неё пивко, будто со стакана гранёного… А то из одного угла, из другого кто-то зырк-зырк, вроде глаза чьи-то сверкнут, и скрипы какие-то; вгляжусь — то ли борода седая в том углу мерещится, то ещё что-то блазнится живое… Ну, можно ли в таком доме спокойно жить — сплошные тени предков! А потом вообще… дед Гавря стал мне сниться, он же в „старине“ до войны жил, и, знаешь, самое-то жуткое: он в белой рубахе мне снился, а на ней — несколько кровавых дырок, стало быть — после расстрела. А я ведь родился через день после того, как его немцы расстреляли… Ну, как такие сны пошли, я говорю своей: всё, Алёна, хватит, а то свихнёмся тут! Слава Богу, согласилась жонка, сняли мы комнатуху рядом с заводом, а потом заводской дом построили, там нам квартирку дали…»
…Да, многие пригородные селяне в те годы, когда деревня перестала быть «беспаспортной», стали «сдвигаться» в сторону города, а уж в нашей-то родове издавна было немало и мастеровых, и фабричных, и других «служилых» людей. Словом, нарастало то, что позже было названо урбанизацией сельшины… И всё равно: наша ссмейно-родовая община до последнего продолжала почитать и сберегать ветшающий дом, звавшийся и «стариной», и «родиной». Причём оба этих слова появились в моём детском сознании впервые именно как названия прадедовского дома. А ещё мне помнится один не самый крупный, но очень шумный сход родственников, обсуждавших судьбу сразу нескольких изб, которые стали к тому часу не только ветхими, но и «выморочными», бесхозными. И среди множества горячих восклицаний и резких доводов чаще всего и громче всего звучали вот эти: