Нет, что ни говори, а самая загадочная книга на свете — никем не написанная книга Русской Истории…
…Конечно, возраст сказывался: пили оба старика в тот раз крохотными дозами, «в полнапёрстка», из миниатюрных чернёных серебряных (или посеребрённых, уж точно не помню) стопочек. И оттого-то мне, хорошо знавшему былую лихость этих и им подобных стариков в застольях, а теперь наблюдавшему, как они пригубливают «с донышка», остро и отчётливо виделось, что эта встреча двух былых богатырей — пожалуй, что и впрямь последняя… И тем сильнее мне, погружённому своей студенческой планидой в таинства слов и в тайны минувшего, хотелось и жаждалось «раскапывать» недра памяти одряхлевших, но ещё светлых умом и сердцем собеседников моих…
— То-то и оно, что изо всех набольших комиссаров Конёнку то-ко этот его тёзка хоть малость, да по душе был, — говорил старый краснодеревщик. — Он мне сам тогда, как мы тута с им встренулись, безо всяких моих расспросов про то сказал. Ну… вот примерно так, евонным-то слогом — а ить он, Сергей Тимофеевич, часом ровно как пастырь с амвона словеса плетёт, хошь и скоромным словцом, крепким, тож не брезгает… Вот он так примерно и растолковал мне: мол, промежду тех министров красных русским духом и не пахло. Так говорил: всем тем наркомам на искусство русское, на мастерство наше нас. ть было с колокольни. Ну невмочь мне, сказал, Паша, ихние хари лепить аль в камне высекать и в дереве стало, когда я знаю, что они и над художниками нашими измываются, и над работящим людом вобче. «Россия, где храмы православные всякие пришлые людишки руками русских же мужиков рушат и поганят — это не моя Россия!» — так вот мне он про то своё состоянье поведал. Потому и стал он себе о ту пору разрешенье на заграницу исхлопатывать. Он ить поначалу-то мыслил годика два-три там пожить. Говорит: чуял я тогда — останусь тут на все непотребства эти сатанинские глядеть, так задохнусь, сердце разорвётся!.. Во до чего тяжко ему тогда было, в двадцатые-то года, а ведь не нам чета, большой человек…
— Так в те поры скоко их убёгло за границу, — перебил приятеля дед, — хошь того же Шаляпина возьми. Пел-заливался про рабочий народ да про дубинушку, а как та дубинушка по ём прошлась, так и сбёг. А Горький?! уж на что болыневицкий друг, с Лениным кумпаньство водил, а тож уехавши был надолго… Это нам, простым, бечь некуды, где родились, там сгодились! Пото и терпели тута, и не бёгли.
— Не лукавь, Николка! — резко оборвал его Лаврентьевич. — Чего самим себе-то врать, когда уж тем боле не сегодня-завтра в ящик сыграем… И нам было куды бечь, и скоко наших, талабских, сбёгло — вона, в Эстонию, в Латвию, кордон-то обочь, и скоко товарищей наших с тобой, мастеровых, туды и с белыми ушло, и посля бёгли, тайно, — сам ведаешь не хужей меня. А мы с тобой здеся остались, а почто — на то у кажного свои причины. А какие — то уж иной сказ. Вот стренемся на том свете, сочтёмся угольками, там и потолкуем на сей счёт, исповедуемся друг дружке… Лады, Коляха, а? Я уж там постараюсь, креслице для тя удобственное вытешу с какого-нито райского деревка да поджидать тя стану…