— Так говорят, и это — сущая правда.
— Но ведь Пьер Гоазкоз чересчур рискует, уходя в самую даль океана. Он не считается ни с ветрами, ни с небом, всегда отъединяется от флотилии, наполняя свои сети на опустевшем морском просторе. Если хочешь умереть на суше, не связывайся с «Золотой травой».
— Если хочешь сухопутной смерти, паси коров.
— И тем не менее — я обращаю внимание на ветры и на небо тоже. Я знаю их лучше любого другого моряка. Но зато, когда разыгрывается буря, я всегда оказываюсь в ее центре. В самом что ни на есть. Ни одной не упустила «Золотая трава». Знаешь ли почему?
— Да, я знаю почему.
— Нет, ты не знаешь.
— Как раз знаю. И хочу тебе это сказать. Ты нарочно так поступаешь.
— Нарочно?
— Вот именно. Нарочно.
— Откуда можешь ты это знать?
— А это все очень просто. Присматриваются, еще и еще раз, потому что задают себе вопрос, в чем тут дело, вдоволь наглядевшись, начинают кое-что смекать и кончают тем, что понимают суть дела. Большой Дугэ, мой отец, как мне кажется, умер, не очень-то отдавая себе отчет в твоих поступках. Однако возможно, он не хотел запугивать меня. Но он при мне произнес кое-какие слова в разговоре с моей матерью. Остальное я сам додумал, внимательно приглядевшись.
— Приглядевшись к чему?
— Я видел твое лицо и твои руки, когда менялся ветер и принимался дуть из гнилого угла, а море начинало вздыматься, как перекисшее тесто. Твои руки дрожали на руле, но никак не от страха. От горячности ожидания. А лицо у тебя светлело, и улыбка источала радость. По правде сказать, эта радость не очень-то была мне по душе. А твои глаза! Глаза выдавали тебя куда больше, чем все остальное. В них светился пламень торжества. Какого триумфа ты жаждал, я не очень-то понимал. Может быть, ты жаждал еще раз сразиться с этим чудовищем — океаном, который мобилизует все свои силы, чтобы поглотить тебя, и всегда — безрезультатно. Ведь ты его любишь не больше, чем мы, — не так ли? Но мы-то всего лишь обороняемся от него, а ты — ты на него наступаешь, ты ищешь повода разозлить его, ты бы хотел так его поразить, чтобы от него одна лягушачья лужа осталась, ты жалеешь, что он — не чудовище на четырех лапах, которое ты мог бы посадить на цепь, унизить, запихать в свинарник, сунув ему в рыло железку. Когда он бунтует, ты становишься невменяемым, тебе даже начинает казаться, будто он преследует персонально тебя. Ты прямо-таки делаешься обезумевшим. Но твое безумие мне нравится, хотя я с тобой и не согласен. Мне думается, что и другим оно нравится. Вот что я думаю, уж ты прости мне мои выдумки.