Роман встал, отряхнул с брюк солому, в голове еще шумело, потрогал затылок — ого, шишка, с ссадиной, кажется, спросил:
— Чем ты меня?
— Болит еще? Эта штука всегда при мне. — Начальник полиции показал кастет. — Что мне оставалось делать? Знаете, партизаны — они всякие фокусы устраивают.
— Бывает, — сказал Роман. — А если бы я и в самом деле партизан? Дерьмовый ты начальник полиции. Где твое непосредственное начальство?
— Господин капитан, я прошу вас! Вы же дали слово.
— Ладно. Оружие?..
— Пистолетик? Вот он, ваш пистолетик, в полной исправности. А патрончики, извиняюсь, пришлось… Но и они вот. — Начальник полиции выгреб из кармана горсть патронов. — Можете пересчитать. Знаете, люблю, когда в карманах полно патрончиков. Пойдете пешком, или приказать запрячь лошадку?
— Спасибо, пойду. А где Ирина?
— Ирина уже дома, не беспокойтесь. Я лично принес ей извинения. Может, заглянем ко мне, примочку сделаем, п-перекусим?
— Пошел ты к чертям собачьим! — выругался Роман, но тут же подумал: пожалуй, не следует обострять с ним отношения, на Ирине может отыграться, прикокнет — скажет, партизаны, лучше пусть он ее боится. — Ты Ирине ни слова, про то, что я тебе сказал. И вообще — никому, это военная тайна.
— Господин капитан, я уже забыл про нее! — воскликнул начальник полиции.
— Так будет лучше. И на меня ты не сердись, я тоже погорячился. Ну, я пошел.
— Кланяйтесь господину майору Фишеру. Я провожу вас.
— Не надо. Я загляну к Ирине. А свидетели мне при таких делах не нужны.
— П-понял, все понял, господин капитан.
— Между прочим, уже майор. Документы не успели переоформить.
…Намного позже удалось установить, что примерно в то время, когда Роман Козорог освобождал ОТ отправки в Германию Ирину, единственную ниточку, которая связывала его с Большой землей, Никон Покрышка сделал третий зигзаг в сторону Романа Козорога: при перегоне военнопленных из одного лагеря в другой ему удалось бежать.
Бордюков находился в камере-одиночке.
В перестрелке, в лесу, Курочкин, радист, «хозяин» и Житков были убиты, Косолапов — тяжело ранен и по пути в Семилуки скончался, остался один Бордюков. Он выбрал удачную позицию за пеньком, отстреливался до последнего патрона. Его, конечно, могли бы тоже запросто убить, но он нужен был им живым, и ему просто давали возможность израсходовать все боеприпасы. Пули, сбивая листья над головой, не давали ему подняться и отползти куда-нибудь подальше. Прикончить же самого себя у него не хватило воли. Вел бой, не зная, на что надеясь. И когда автомат последний раз сухо щелкнул, он швырнул его вверх, чтобы все видели, и крикнул: «Сдаюсь!»