— Это прекрасная мысль, но, умоляю вас, разрешите Хушангу Сарджуи-заде остаться здесь и не уезжать с ними.
— Нет, это невозможно, ведь он главный зачинщик и виновник этой истории.
— Но ведь, горбан, вы, ваше превосходительство, прекрасно знаете, что Нахид крайне в нём нуждается и не может отпустить его от себя.
— Наши друзья тоже знают об этом.
— Как же быть?
— Сделайте так, чтоб и госпожа Доулатдуст уехала с ними. Тогда шуму будет ещё больше и наши друзья будут вполне удовлетворены и скорее успокоятся.
— А если этого не случится, что мне делать тогда?
— Ну, тогда уже возложите это на меня. Сейчас я разыщу мадам и растолкую ей, что если она хочет получить валюту для приобретения манто, кадиллака и ещё чёрт знает для чего, ей придётся дать согласие уехать с этими юнцами.
В этот момент господин Манучехр Доулатдуст подобострастно схватил чёрные, пухлые руки господина доктора Тейэби; уважаемого депутата Ирана, потряс их и, поцеловав, сказал:
— Да продлит всевышний жизнь вашей дорогой и благословенной персоны! Я всегда поражался, как смог господь бог сосредоточить в вашей драгоценной особе столько ума и способностей!
— Вставай и убирайся отсюда вон, подлый авантюрист! Разве я не говорил тебе тысячу раз, чтобы ты не смел расстилать здесь свою вонючую постель! Вся тюрьма от неё провоняла!
Трудно сказать, горький ли смысл этих философских весьма любезно произнесённых слов, громкий ли, полный гнева и злобы, окрик или сильный удар, нанесённый острым коском сапога господина старшего надзирателя Рахима Дожхимана в больной бок, нарушил дремоту некогда знаменитого, но сейчас глубоко несчастного и обездоленного продавца мороженого, известного под именем Плешивый Аббас.
Некоторое время Аббас протирал свои серые глаза с длинными, загнутыми кверху ресницами, потом отбросил упавшую на лоб прядь редких волос, которые, подобно укропу, росли на его голове пучками и теперь стали настолько длинными, что спадали на глаза, взял свои ветхие гиве, которые он положил под голову вместо подушки, — на них всё ещё виднелись следы коричневой грязи квартала Сарчашме, несмотря на четыре месяца разлуки с ним, — сунул их под мышку и поднял изодранный в клочья гелим[90], служивший ему одеялом, который в результате нежного удара господина старшего надзирателя отлетел на десять шагов в сторону. Прежде чем убраться восвояси, несчастный Аббас полным покорности и обиды взглядом, который может быть только у таких людей, как Аббас, окинул с головы до ног старшего надзирателя Рахима Дожхимана и слабым, дрожащим голосом — так он говорил в детстве со своим жестоким отчимом, — склонив голову, чтобы не видеть, какое впечатление произведёт на старшего надзирателя тюрьмы его дерзость, со смелостью, которой он никогда в жизни себе не позволял, сказал: