Человеку, всё богатство которого заключено в таком барахле, человеку, который, кроме этого, ничего на свете не имеет, бояться нечего. Разве есть на земле цвет темнее чёрного? Разве Аббас обладает имением, водой, землёй, домом и обстановкой, которые можно отобрать?
Всё это, конечно, правильно, но, случись что, кто же тогда будет кормить его жену и детей, кто позаботится о них? Кто поставит перед ними вечером, когда они соберутся поужинать, три сангяка[97] и сир халвы в зимнюю пору, две варёные свёклы весной и осенью, пять сиров винограда и один сир сыру или одну чашечку подслащённого уксуса летом?
Кто купит раз в году два-три платья из ситца или холста и грубую шерстяную одежду для детишек?
Конечно, такому человеку, как Аббас, не следовало обременять себя семьёй. Это было, конечно, опрометчиво с его стороны. Разве мышь, собираясь влезть в нору привязывает к своему хвосту веник? Но раз он совершил эту глупость, обзавёлся женой и детьми, он обязан кормить их. Ведь, что бы вы ни говорили, он тоже мужчина и у него есть и самолюбие и понятие о чести.
Нет, Аббас не должен так легко попасться в ловушку, не должен покориться несправедливости судьбы, не должен сидеть сложа руки, прикинувшись, будто он не замечает всех тех бедствий, которые для него уготованы.
С этими мыслями Аббас дошёл до двери своей лавчонки. Он достал из кармана ключ, нагнулся, протянул руку к латунному замку, перешедшему к нему в наследство от отца, вложил длинный тонкий ключ в узкую замочную скважину и четырежды повернул его. Полукруглая дужка замка открылась. Аббас толкнул дверь и вошёл в лавку. Затем он развёл огонь в очаге, чтобы сварить кисель, налил из кувшина в котёл молоко, которое он накануне вечером взял у молочника, принёс рисовой муки и сахару. Солнце уже показалось из-за крыши соседнего дома. Аббас торопился скорее сварить кисель. Дни стали холоднее, и люди, которые выходили из дому рано, не прочь были съесть тарелку горячего киселя.
Время от времени Аббас опускал в кипящий кисель свои пальцы, уже привыкшие к этому за много лет, затем вытаскивал их, совал в рот и пробовал, готово ли его варево, достаточно ли в нём сахару и рисовой муки. Вынув пальцы изо рта, он вытирал их о выцветшую набедренную повязку. Эту процедуру он повторил несколько раз и наконец, в последний раз засунув палец в котёл с киселём, он быстро отдёрнул руку, помахал ею в воздухе и попробовал кисель, налипший на палец. Затем он взял дуршлаг с длинной ручкой, лежавший на лотке с вазочками для мороженого, и налил в каждую из тарелочек по два дуршлага кипящего киселя. В этот момент неожиданно, без какой-либо видимой причины, сердце его снова тревожно забилось и его вновь охватило волнение.