— Не надо, — остановил его Семен, зная, о чем говорит отец, и пытаясь отвлечь его от мрачных мыслей.
— Не надо так не надо, — мрачно согласился Легостаев. — Да только оттого, что смолчу, не выскажу, — от этого оно от меня не уйдет, во мне это — и надолго, может, навсегда. Ты не сердись, я ведь не исповедоваться приехал, не сочувствия искать. Повидать тебя захотелось, кроме тебя, никого у меня нет. — Громадным усилием воли он заглушил жалость к самому себе. — Был бы помоложе, сел бы в «ястребок» да помог бы твоей заставе этих залетных коршунов отгонять.
— Оставайся, — улыбнулся Семен. — Переквалифицируешься в пограничники.
— Теперь разве что в управдомы, как Остап Бендер, — в тон ему пошутил Легостаев. — Границу-то мне покажешь? Хоть одним глазком взглянуть.
— Завтра, — пообещал Семен. — И границу покажу, и погранстолб.
— И если можно — с лесником познакомь, — необычно тихо попросил Легостаев. — У которого мальчонку…
— Познакомлю, — не дал ему договорить Семен. — А сейчас, извини, мне пора на боевой расчет.
Легостаев смотрел, как сын затягивает широкий комсоставский ремень, как большими пальцами обеих рук решительно раздвигает складки на гимнастерке, как с маху надевает зеленую фуражку, и каждое движение напоминало Легостаеву его самого. Все повторяется, это неизбежно, как жизнь.
— Я всегда тебе чертовски завидовал, — сказал Семен, остановившись на пороге и вглядываясь в отца так, как вглядываются прощаясь. — Ты был в Испании. А мы обстреляны только холостыми патронами.
— Можешь не завидовать, — откликнулся Легостаев. — Самому воевать придется. И, увы, боевыми будут обстреливать. А в войну лучше тем, кто на фронте. Парадокс? Нет, вовсе и не парадокс. В войну, брат, если ты в тылу и если совесть при тебе, так она тебя, эта самая совесть, лютой казнью казнить будет. И после войны не отстанет. Я вот рад, честное слово, рад, что побывал на войне. Не потому, что могу при случае хвастануть, нет, все это блажь и чепуха. Рад потому, что сам собой горжусь, выше себя чувствую — не перед другими, нет, перед самим собой.
— Понимаю, отец, — тихо произнес Семен и глубже надвинул фуражку. — Да ты располагайся, отдыхай. Меня не жди. Я после боевого расчета — на границу, до рассвета. Если, конечно, все будет в порядке. Койка в твоем полнейшем распоряжении.
— Княжеские покои, — осмотрев постель, заключил Легостаев. — И в самом деле, прилягу.
Оставшись один, он повнимательнее осмотрел комнату сына. Во всем — и в заправке солдатской койки, и в стройных рядах книг на полке, и в сложенной на табуретке гимнастерке, — во всем был тот же самый порядок, какой, к своему изумлению, Легостаев обнаружил в комнате Семена, когда вернулся из Испании. И даже сама комната была похожа на ту, детскую, в которой, будто по ошибке, поселился взрослый, самостоятельный и любящий порядок и чистоту человек.