— Любимчики у него, — щетинился Петр. — Сынки и пасынки…
Себя он, разумеется, причислял к пасынкам.
Наконец Макухин сдался — по той простой причине, что посылать стало некого. Митя Шаповалов, первым отправившийся на фронт, погиб под бомбежкой, едва их эшелон миновал Оршу; трое корреспондентов, посланные вскоре вслед за ним, попали в окружение, успев прислать лишь одну корреспонденцию из района боев, а двое отступали сейчас вместе с частями, к которым были прикомандированы.
Петр возликовал. До того дня, когда Фаина, как нечто драгоценное, вручила ему командировочную, Петр ходил опустив голову и никак не мог подавить в себе чувство стыда оттого, что он, такой молодой, здоровый парень, сидит в Москве и выполняет никчемную, по его мнению, работу в то время когда едва ли не каждый день радио сообщает об оставленных городах.
Он так стремился на фронт, что даже поверил в то, что его появление в Действующей армии как-то изменит ход событий, по крайней мере так он загадал перед отъездом, наивно веря в то, что приметы могут сбываться.
В Немчиновке Петр едва выбрался из электрички, с трудом протиснувшись между спрессованными в тамбуре людьми. И снова попал в объятия толпы, сгрудившейся почти у самой платформы и заполнившей маленькую площадь, которой заканчивалась улица, ведущая к электричке.
Сперва Петр не мог понять, чем объяснить такое непривычное скопление народа здесь, в этом небольшом дачном поселке, но, когда, перекрывая шум голосов, взвизгнул трубами и грохнул барабанами духовой оркестр, все стало ясно.
«Провожают на фронт, — догадался Петр. — Вот и тебя провожают…» — растроганно подумал он.
Марши духового оркестра всегда волновали Петра, окрыляли его, пробуждая смешанное чувство ликования и тоски. Он до самозабвения любил марш «Прощание славянки», особенно если его исполнял маленький самодеятельный духовой оркестр. Чувство печали и вдохновения, вызываемое мелодией марша, соединялось с чувством жалости и к маленькому, трогательно старательному оркестру, и к музыкантам, одетым кто в гражданский костюм, кто в поношенную полувоенную форму. И то, что этот марш исполняли не красноармейцы в нарядном обмундировании, подтянутые, стройные, гордостью и обликом своим подавляя всякую жалость, а обычные поселковые музыканты — разные по своему возрасту и виду: от лысого, морщинистого трубача до розовощекого безусого подростка-барабанщика, и то, что, в отличие от мощного, сыгранного и отшлифованного оркестра, этот оркестрик нещадно фальшивил, — все это восхищало, обостряло восприятие музыки. В эти минуты казалось, что нет для прощания людей музыки более подходящей, чем именно такой марш, как «Прощание славянки», и именно такого разношерстного, плохо сыгранного и в чем-то даже жалкого оркестра.