И действительно, Петя ничуть не обиделся на критику Максима, казалось, его ничто не может вывести из равновесия. Вероятно, Максима быстро бы утихомирило его нежелание ершиться и давать сдачи, но он недооценил то, что друг говорит не в шутку, а всерьез.
— Дело вовсе не в тебе, — уже спокойнее продолжал Максим. — Плохо, что такие вот стишата печатают в журналах, перекладывают на музыку и с эстрады поют: «Что-то я тебя, корова, толком не пойму», «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…». Да если бы мы после гражданской такие песни пели, черта бы лешего мы социализм построили!
— Эх, чудо-человек, песен о походах и трубачах столько — вовек не перепеть! Но какой поход без привала? А на привале, глядишь, мою песню за милую душу споют.
— Черта с два!
— Как сказать… А ты не задумывался, — Петя посмотрел на Максима затуманенным, мечтательно-таинственным взглядом, — хорошо ли, разумно ли, когда с газетного листа, из каждого репродуктора «Если завтра война…»?
— Не кощунствуй, Петька! — резко оборвал его Максим. — Война стучится в твой дом, а ты сидишь в трусиках на даче и слышишь не орудийный гром, а журчанье самовара.
— Ну ты меня раздел! Ну и даешь! — восхищенно завопил Петя. — Вот нахал: сидит, сосет мое горючее, купленное, между прочим, на гонорар от стихов, и в паузах между рюмками успевает угостить меня оплеухой. Тоже мне великий Моурави! А разумно ли, гений с Чистых прудов, во всех песнях твердить: разобьем, раздолбаем с первого удара? Как ты считаешь?
— А что, по-твоему, петь? Спасите наши души?
— Э, милочка, зачем же передергивать? Ни «Спасите наши души», ни «Баюшки-баю» — ни того ни другого!
— Самая удобненькая позиция — посередочке! — съязвил Максим.
Максим знал: если у Пети вырвалось слово «милочка», значит, терпение кончается, он выходит из равновесия — верный признак. «Вот сейчас-то мы и поговорим по душам», — с упрямой радостью подумал он, поймав себя на мысли о том, что, если бы не встреча с Легостаевым на Оке, вряд ли бы он так убежденно доказывал сейчас Пете свою правоту.
— Да, и не «Баюшки-баю»! — взвился Петя и, отчаянно жестикулируя правой рукой, заговорил запальчиво, страстно, будто с трибуны бросал в толпу людей горячие слова. — Но наша дискуссия, милочка, лишена смысла. Смею тебя заверить — войны не будет. Да, да, не смотри на меня такими сумасшедшими глазами. Гитлер просто не рискнет напасть на нас. Неужто в его воспаленной башке не возникнет до дикости простая мысль о судьбе Наполеона? Да ты не стреляй в меня таким уничтожающим взглядом. И не думай, что я противоречу сам себе. Осведомленность — вот что делает самого жалкого, заурядного журналиста королем, факиром, пусть на час, но факиром! Разве ты не чувствуешь, что наши военные переговоры с Францией и Англией зашли в тупик?