4
СОРОСОСОСЫ И ПРОЧИЕ СВЕЖИЕ СИЛЫ
Костя переехал в «свежую» Катину квартиру 1 сентября и угодил, действительно, в свежесть. Радостные дети несли цветы. Митино нежно дышало детской слюной, фруктовой шипучкой с киндер-шоколадками и еще флоксами, страстно любимыми Костей как воспоминание о детстве, когда живы были папа с мамой.
Обедать приехал Катин брат, пятиклассник Жэка. С сестру ростом, с хорошеньким точеным, как у Кати, личиком, но без Катиного голодного блеска в глазах. Щеки у Жэки – кровь с молоком. Нагулял на эскимо и чипсах.
Жэка тоже смотрел довольно. Он обожал сидеть не дома.
Ради уюта Катя потрудилась изо всех сил. Помыла заляпанные жиром плиту и посуду. Приготовила куриные окорочка. Костя открыл маленькую бутылочку «Мондоро Асти», разлил роскошную шипучку всем поровну.
Жэка бредил зарабатывать, чтобы тоже снимать фатёру. Вынул зеленую бумажку, помахал. Денежки, мол, уже есть.
– Может, и девочки есть? – буркнула Катя.
– Где денежки, там всё, – сказал акселерат.
Еле уговорили его ехать домой. Костя обещал отвезти до автобуса на «Субару», хотя остановка 777-го была рядом.
Прошли первые цветочные сентябрьские дни. В доме стало тише, и совсем тихо на последнем этаже.
Увядающая осень летела. Листва редела, света становилось все больше, и светлое Митино казалось полюсом темному царству центра.
Касаткин осматривался.
Костя оказался прав. Народ тут именно жил. В Доме на набережной сосали госбюджет, а в Митино питали его. Но после дефолта все стали ловчей. Работали кто законно, кто нет, кто и так и этак, или вроде бы так, а на деле – этак, или – этак, а на деле – так. Делали что могли и зарабатывали как умели. Шустрый доморощенный бизнес двигал экономику. Заработок укрывали от налоговиков и считались нищими. Но в митинских магазинах салями, мортадела и брауншвейгская колбаса шли хорошо.
Костины соседи были типичными митинцами.
Матрена Степановна, первая дверь у входа, пекла свою выпечку, кормила всю округу. Котлетная фабрика в ближнем Пинякино производила меньше и хуже. Вдобавок Матрена прикармливала в уголке на площадке собак и местных бродяг. С четырех утра в коридорной кишке стоял умопомрачительный запах горячего пирожкового теста. Даже звалась Харчихой по фамилии Харчихина. У плиты она стояла, видимо, всегда. Сама была еще крепкая, а ноги рыхлые. Ходила, держась за поясницу. Испортила себе в молодости что-то, кажется, на каких-то лесоповалах. Говорила грубо, но не обидно. Широколицая, но узкоглазая, Харчиха казалась себе на уме.