— Никогда еще я так не боялся, — признался Конни. — Никогда в жизни. — Его голубые глаза смотрели прямо на меня, и угроз не требовалось — все было ясно.
Сравнив впечатления, мы с Конни создали общий образ — противоречивый, кроме одной детали: Посланник умел вызывать тоску и страх, явно опасные для жизни.
Добравшись, наконец, до номера в отеле, я лег в постель и попытался уснуть, но не смог. Виски закончилось, по телевизору не показывали ничего сносного, и я попытался провести время, записывая то, сообщил мне Конни. Дело было далеко за полночь, поэтому заметки большей частью касались Посланника.
Новое открытие, новые сведения, добавленные к уже существующим, означают не только увеличение массы известного, но и прирост незнания, недоказанного и неизвестного — того, о чем мы еще не догадываемся, тоже становится больше. Новый роман пополняет ряды уже написанных, но тем большее остается невысказанным.
Этот закон можно было применить и к Посланнику. Даже встретив его наяву, как это произошло со мной, нельзя было оставаться уверенным, существует он как физическое тело или это демон, вызванный белой горячкой или нервным сверхнапряжением вследствие конфликта с власть предержащими. И если речь все же шла о человеке из плоти и крови, возглавляющем некое ведомство, оставалось подозрение, что его замещают несколько разных людей, настолько похожих друг на друга, что те, кому доводилось встречаться с ними, использовали при описании одинаковые выражения. Общий образ ускользал, знания и утверждения строились на ощущениях, и, хотя они и были неоспоримы, каждая новая черта в описании только усиливала его неопределенность.
Свидетель в Юртхаген говорил: «И все же меня привели в комнату допросов. Ключ лежал на месте, и они не могли добраться до него, пока я жив. Комната находилась в подвале правительственного здания, построенного в восемнадцатом веке. Собственная контора Посланника. Я ее видел. Старый письменный стол, уставленный печатями…»
Так звучали эти слова в пересказе Конни. Я почти произнес: «Старый стол Ройтерхольма…» — но сдержался. Человек из Вены сказал мне, что сидит «за старым столом Ройтерхольма». Тогда эти слова не означали ничего особенного — не более, чем «старая кровать Геринга». Теперь же, много лет спустя, я почти видел его в этом здании восемнадцатого века, в атмосфере правительственного учреждения, в косых лучах, проникающих сквозь зарешеченные окна под потолком и освещающих выцветшую кожу переплетов столетней давности: вот он, в невзрачном пальто фасона шестидесятых годов, засаленной шляпе, сгорбившийся от усталости. Сторонник постоянного изменения, честный подлец, поборник шведской модели, собирается с силами перед новой «доверительной беседой», которая обеспечит бесконечное молчание, мнимое бездействие, скрывающее тайную деятельность целой команды врачей, готовой без наркоза резать, открывать, поднимать, дренировать, вынимать, присоединять, помещать обратно, закрывать и сшивать в какой-то остаточный продукт, даже отдаленно не напоминающий свое прежнее «я», теперь уничтоженное, высосанное, слитое в бак с кровью, слизью и выделениями для бессрочного хранения в банке навсегда потерянных Душ.