Барбазан соскочил на землю, неизвестный рыцарь тотчас поднялся; оба выхватили секиры из рук оруженосцев, и поединок возобновился с еще большим ожесточением, чем прежде. Однако как в нападении, так и в защите каждый из противников проявлял осторожность, которая говорила о том, насколько высоко ставили они друг друга. Их тяжелые секиры, двигаясь в руках с быстротою молнии, опускались на щит соперника, извлекая тысячи сверкающих искр. Поочередно наклоняясь назад, чтобы сильнее размахнуться, они походили на дровосеков: одним их ударом, казалось, можно было свалить могучий дуб, а между тем каждый получил не менее двадцати таких ударов, и оба остались на ногах.
Наконец Барбазан, утомленный этой титанической борьбой и желая покончить все разом, бросил свой щит, мешавший ему действовать левой рукою, и ногой оперся о перекладину заграждения; обеими руками он так вращал свою секиру, что она свистела, словно праща, потом пронеслась рядом со щитом противника и со страшным грохотом ударила его по каске. К счастью, как раз в эту минуту неизвестный рыцарь инстинктивным движением наклонил голову чуть влево, что несколько уменьшило силу удара, острие секиры скользнуло по округлой поверхности каски и, попав в правое крепление наличника, раздробило его, как стекло; наличник, державшийся теперь только на одном креплении, сдвинулся с места, и Барбазан, к своему изумлению, узнал в сопернике Генриха Ланкастера, английского короля. Тогда Барбазан почтительно отступил на два шага, опустил свою серебряную секиру, развязал каску и признал себя побежденным.
Король Генрих оценил всю куртуазность этого жеста. Он снял перчатку и протянул руку старому рыцарю.
— Отныне, — сказал он ему, — мы братья по оружию. Вспомните об этом при случае, сир де Барбазан. Сам я этого никогда не забуду.
Барбазан принял это почетное братство, которое три месяца спустя спасло ему жизнь.
Оба соперника нуждались в отдыхе: один из них возвратился в лагерь, другой — в город. Многие же рыцари и щитоносцы продолжили этот необычайный поединок, который длился почти целую неделю.
Поскольку осажденные не прекратили сопротивления, через несколько дней английский король пригласил французского короля и обеих королев к себе в лагерь; он поселил их в доме, который велел построить вне досягаемости для пушечных выстрелов и перед которым, по его приказанию, утром и вечером играли на трубах и других инструментах: никогда, надо сказать, английский король не имел такого огромного придворного штата, как во время этой осады.
Однако присутствие короля Карла не заставило осажденных сдаться: они отвечали, что, если королю угодно войти в свой город, он волен войти туда один и будет принят с радостью, но что они никогда не согласятся отворить свои ворота врагам королевства. Впрочем, в армии герцога Бургундского все роптали на то, что король Генрих не проявлял к своему тестю должного внимания, и на то, что дом его доведен до крайней скудости.