Он с удовольствием изобразил бы и многое другое, увиденное им в Новом Свете, если бы после врачебной практики у него оставались силы. Образование свое он начал на отделении изобразительных искусств в Эдинбурге, взбунтовавшись против медицинской традиции Коулов, мечтая только о том, чтобы стать живописцем, из-за чего родственники считали его тронутым. На третьем году обучения в Эдинбургском университете ему сказали, что определенные способности у него есть, но весьма скромные. Он был слишком прямолинеен. Ему не хватало художественного воображения, умения видеть все словно сквозь дымку. «У вас есть огонь, но маловато жара», — весьма деликатно, но слишком откровенно объяснил ему преподаватель портретной живописи. После этих слов Роб пребывал в подавленном состоянии, пока не произошли два события. В пыльных архивах университетской библиотеки он обнаружил анатомический рисунок. Это было очень старое, возможно еще времен Леонардо да Винчи, изображение нагого мужского тела, нарочно разрезанного для демонстрации внутренних органов и кровеносных сосудов. Рисунок назывался «Второй прозрачный человек», и юноша с удивлением и радостью понял, что он выполнен одним из его предков: внизу сохранилась подпись — «Роберт Джеффри Коул, в подражание Роберту Джереми Коулу». Это говорило о том, что в его роду были и художники, а не только лекари. А два дня спустя он случайно забрел в операционную, где ему привелось увидеть Вильяма Фергюсона — гения, который проводил хирургические операции твердой рукой и со скоростью молнии, чтобы свести к минимуму шок пациента от ужасной боли. Именно в тот момент Роб Джей впервые понял всех своих многочисленных предков — докторов Коулов, поскольку осознал, что никакое, даже самое великолепное полотно никогда не сможет быть дороже жизни одного-единственного человека. И в это самое мгновение медицина призвала его к себе.
С самого начала обучения он понял, что обладает даром, который дядя Рейналд, ведущий общую практику недалеко от Глазго, называл даром Коулов: способностью, держа пациента за руку, определить, выживет он или умрет. Это было шестое чувство диагноста: частично — инстинкт, интуиция; частично — сигнал от унаследованных датчиков, которые никто не мог ни назвать, ни понять; но чувство работало, пока его не притупляло злоупотребление алкоголем. Для врача это был настоящий подарок, однако сейчас, на чужбине, он только угнетал дух Роба Джея, потому что в Восьмом районе умирало куда больше людей, чем в других местах.
Район, проклятый Богом, как Роб в последнее время стал его называть, поглощал большую часть его жизни. Ирландцы приезжали сюда с самыми радужными надеждами. В Старом Свете чернорабочий получал шесть пенсов в день, если находил работу. В Бостоне безработица была ниже и рабочие зарабатывали больше, но трудились они по пятнадцать часов в сутки, семь дней в неделю. Арендная плата за жилье, пусть и в трущобе, здесь была выше, продукты питания стоили дороже, и к тому же здесь у них не было ни садика, ни самого крошечного участка земли, где они могли бы выращивать какие-нибудь ягоды, ни коровы, дающей молоко, ни свиньи — сало на бекон. Район ужасал его нищетой, и грязью, и отсутствием самого необходимого; все это должно было довести его до отчаяния, но почему-то, наоборот, стимулировало, заставляло работать подобно навозному жуку, пытающемуся сдвинуть с места целую гору овечьих экскрементов. Воскресенья ему следовало бы посвящать отдыху, использовать короткую передышку, чтобы прийти в себя после отупляющей работы в течение ужасной недели. По утрам в воскресенье даже Мэг получала несколько свободных часов, чтобы сходить на мессу. А Роб Джей каждое воскресенье снова возвращался в район, освободившись от необходимости действовать в соответствии со списком, составленным по бланкам вызовов. Он получил возможность жертвовать несколько часов собственного времени — часов, которые ему не было нужды воровать. Он почти мгновенно приобрел настоящую, хотя и абсолютно неоплачиваемую воскресную практику, ибо всюду, куда ни глянь, он видел болезнь, и жар, и немощь. Очень быстро по району разлетелась молва о враче, который умел разговаривать на древнем гэльском языке, объединяющем шотландцев и ирландцев. Когда они слышали, как с его губ срываются звуки их прежнего дома, даже самые отчаявшиеся и самые пропащие души светлели.