Там по вечерам Копытько снова и снова рассказывал свою историю старшему их сообщества. Тот слушал, кивал головой, иногда даже задавал вопросы. Потом пересказывал остальным, и они смеялись. Впрочем, не все. Один не смеялся, потому что был совершенно глух, другой — совсем еще молодой человек — всегда сидел, уставившись в одну точку, и ни на что не реагировал.
Попытки рассказать кому-нибудь правду о себе в других местах Копытько скоро оставил. Его переставали слушать после первых же произнесенных им фраз об окне хронопортации, двадцать втором веке, ближайшем будущем и скорой войне. Никаких конкретных фактов истории, которые должны были иметь место в ближайшее время, он, как ни старался, не мог выудить из своей памяти. Перенесенный стресс, казалось, окончательно вычистил из его головы все, что имело отношение к европейской истории начала двадцатого века. Он прекрасно помнил дату развода Наполеона с Жозефиной, знал наизусть их переписку друг с другом и каждого в отдельности со своими любовниками, но забыл даже точную дату начала Первой мировой войны.
Несколько раз, утаивая деньги от сотоварищей, Яков Борисович покупал почтовые марки и бумагу и посылал обстоятельные письма в редакции журналов, университеты, научные и правительственные учреждения и даже некоторым конкретным людям. Два таких письма были посланы им в Вену в канцелярию императора. В написанных по-русски посланиях после сенсационного рассказа о своей истории и уверений в том, что ему открыто будущее, Яков Борисович сообщал, где его можно найти. Но дни шли за днями, а ничего не происходило.
Не подозревая, что его бывшие сослуживцы уже давно покинули не только Прагу, но и Австро-Венгрию, он продолжал пристально всматриваться в лица прохожих. Много раз ему казалось, что он узнал в толпе Каратаева. Тогда Яков Борисович срывался с места и начинал следить за этим человеком. Но либо скоро сам понимал, что ошибся, либо отказывались понимать его. Один раз дело даже дошло до полиции.
К середине весны доктор наук Копытько, известный в бездомных кругах Праги под прозвищем Яков-дурак, уже мало напоминал заносчивого начальника Двенадцатого отдела Новосибирского института исторических исследований при Академии наук. Его большую бугристую лысину, являвшуюся логическим продолжением морщинистого лба, окружали длинные патлы, слипшиеся концы которых черными змейками извивались по засаленному воротнику. Впалые щеки и костлявый подбородок были всегда покрыты стерней двухнедельной щетины. Над оттопыренной нижней губой понуро нависал мясистый нос с торчащими из ноздрей мокрыми черными кисточками, а из-под густых насупленных бровей смотрел настороженный взгляд человека, готового одновременно получить оплеуху и что-нибудь стащить.