Впереди шли старики. Иногда они останавливались, опускались на колени и, склонив бородатые головы к самой земле, что-то рассматривали, словно пытались отыскать чей-то затерянный след.
Иногда старики молились. Молились долго, истово, прижимаясь лбами к коврикам из верблюжьей шерсти, бормоча под нос молитвы. Закончив намаз, они степенно оглаживали бороды, сворачивали коврики и снова становились во главе каравана. Миша уже знал, что после каждой молитвы вскорости следует ожидать колодец.
А колодцы здесь бездонные. Обложенные камнями, прикрытые старыми кошмами (чтобы песком не занесло), они пугают своей глубиной и теменью. Так и кажется, что вылезет из колодца джинн, взметнёт над барханами огромное, поросшее козлиной шерстью тело, сверкнёт бешеными глазами и закричит на всю пустыню: «Эй вы, букашки! Зачем пришли в царство безмолвия? Что вам здесь нужно, глупые?!»
И тогда загудит в пустыне ветер, поднимет тучи песка, закрутит гигантские смерчи и исчезнет среди барханов на веки вечные всё то, что ревёт, звенит, ругается, поёт, — исчезнет экспедиционный отряд славного товарища Джангильдина, исчезнет, как исчезли в пустыне города и целые цивилизации.
Но отряд идёт. Идёт всё вперёд и вперёд. От колодца к колодцу, от бархана к бархану, от балки к балке. Идёт по гиблому плато Усть-Урт, куда даже отчаянные туркмены боятся заглядывать. Идёт к неведомой станции Челкар, неся на спинах людей, лошадей и верблюдов винтовки, пулемёты, патроны…
У взвода разведки хлопот полон рот. Головной дозор уходит, далеко вперёд, чтобы первым заметить противника. Боковые дозоры скачут по гребням барханов — им нужно успеть предупредить удар с флангов. Караван останавливается на ночь, бойцы поят животных, варят вкусную кашу на кострах, расстилают кошмы под звёздами, чтобы увидеть прекрасные сны. А разведчики снова седлают коней и уходят в ночь…
Сегодня Миша назначен в головной дозор. В дозоре ещё двое: Кравченко и Колесин… Старший — Кравченко. Он сидит на лошади, слегка свесясь на правый бок. Вылинявшая на солнце фуражка сдвинута на нос, кончик нагайки волочится по песку, оставляя рядом со следами копыт тонкую извилистую линию. Кравченко настроен философски.
— И как тут люди живут? — спрашивает он сам себя и сам себе отвечает: — Нет, человеку тут жить» невозможно. От у нас, к примеру, тоже есть степ. В нём тоже простор большой. Но как выйдешь, как глянешь, так там тебе и былиночка, и травиночка, и чёрт его знает что. А тут?
— Живут же киргизы, не жалуются, — лениво бросает Колесин. Он трусит рядом с Кравченко на низкорослом гнедом жеребчике, и его длинные ноги то и дело задевают за ветки саксаула. — Каждому народу своё место на планете обозначено.