Куммель, в свою очередь, выглядел обеспокоенным с того самого момента, как вошел в собор. Будь он собакой, уши его были бы прижаты к голове, и он припадал бы к земле, а так он всего лишь медленно шел вдоль стены, не осмеливаясь выйти на открытое пространство бокового или главного нефа. Возможно, он католик, подумал Гримм, и обезоружен протестантской суровостью интерьера, — но лучше бы это было не так.
Насчет Куммеля у него были сомнения. Не то чтобы он искал недостатки в его службе. Она была образцовой, не в пример мальчикам, которых Дортхен набирала прямо со свекольных полей в берлинских окрестностях. Просто о таких как он ничего не знаешь наверняка. При этом сам Куммель представлялся слишком покорным и готовым услужить, словно желая спрятаться за обязанности, которые так старательно выполнял.
Выйдя на крыльцо, Гримм нашел место, где можно было посидеть и подождать, пока дождь не утихнет. Мы ткем, мы ткем… Гюстхен, кажется, все еще пересчитывала могильные плиты у алтаря. Куммель бродил под высокими окнами, ни на миг не выпуская хозяина из виду. Это было даже забавно. По-настоящему все трое обращали внимание исключительно друг на друга, будто играли в догонялки. Все одно и то же, с самого Гарца.
Незнакомый голос прервал его размышления:
— Профессор Гримм, это, видимо, случается часто и должно вас раздражать, но могу ли я представиться? Мое имя Квисторп. Я путешествую по делам фирмы, которая продает и арендует палатки и брезент, но моя семья родом из Ганновера. В тридцатые годы, когда вы преподавали в университете в Геттингене, я был еще ребенком.
Гримм поднял голову и изучающе посмотрел на почтительного мужчину с тростью, которого заприметил раньше. Куммель и Августа сделали несколько шагов к крыльцу; Августа встревоженно качала головой, словно говоря Гримму, что не могла предотвратить этот разговор.
— Мне посчастливилось остановиться в одной гостинице с вами, — продолжал настойчивый коммерсант, подсаживаясь на скамейку к Гримму. — Я был на завтраке, когда девочка выразила вам свое уважение. Восхитительно, просто восхитительно. Узнай я вас раньше, я, вероятно, и сам решился бы на такую фамильярность. Но могу ли я сделать это сейчас? Не столько ради ваших замечательных сказок, герр профессор, сколько в благодарность за ваше выступление против ганноверского короля много лет назад. Видите ли, я был в толпе, что бежала рядом с вашим экипажем, когда вас и еще шестерых профессоров отправляли в изгнание. Позднее отец даже купил мне маленькую статуэтку: ваш экипаж, въезжающий в Витценхаузен. И знаете, я храню ее до сих пор!