Рот его вновь нашел ее губы, язык проник между ними, слегка нажимая на ряд зубов. Рука его упорно пробралась к ее плоскому животу. Она еще раз пошевелилась, приподняв во сне голову, пока его язык не встретился с ее языком.
Солома плохо умягчала пол. В двух шагах стояла кровать, но она была слишком далеко. Колючки и кусты ее власти слишком быстро его поймали. Вспомнились слова мажордома — Ты не сойдешь вниз с той же улыбкой на лице, — но он тут же снова их забыл, потом что выгнулся над ней.
По недосмотру хозяин гостиницы предоставил Августе лучше обставленную комнату, чем ее дяде: отдельная гардеробная, кровать пошире, несколько прекрасных турецких ковриков на полу и деревянный балкончик, откуда тем вечером она смотрела на солнце, заходившее за парк Вильгельмсхёэ.
Сидя на балконе в железном кресле, она дула на лист бумаги, чтобы высушить чернила, и не услышала, как Куммель, вернувшийся со стаканом молока, сдержанно постучал в дверь.
Стучи он по дубу дубинкой, она, пожалуй, тоже услышала бы его не сразу. Не замечала она и силуэтов ольхи на фоне бледного неба, залитого лунным светом. Все, что она видела, — странная усмешка Гримма, сидевшего в запачканном бархатном кресле, с этими глупыми фигурками. Она знала, что он не случайно вел себя так легкомысленно. Он не мог ее одурачить. Это был один из способов упрочить эмоциональную границу между ним и остальным миром, и по всей ее длине он размещал нацарапанные вручную плакаты: Запрещено! Запрещено! Запрещено!
Слезы набежали ей на глаза. Очевидно, что он страдал не от обычной дорожной болезни или простуды. Он так тяжело перебрался из кресла к комоду: кожа почти прозрачная, глаза слезятся, губы сжаты. Он выглядел не как человек в конце отпуска, а как нуждающийся в нескольких неделях постельного режима больной. И хотя понимала, что он болен, она все еще надеялась получить от него ответ. Самое дорогое… Я ухаживаю за ней только ради тебя. Что это означало? Она пыталась подвести его к этому вопросу, но эти неумелые попытки оказались столь же нелепыми, как косьба пшеницы пушками. Ее бестолковый эгоизм вызывал отвращение в ней самой. Она наклонила голову навстречу прохладному, пахнущему фрезиями дуновению и заплакала так, что когда Куммель постучал во второй раз, опять не услышала стука. Но когда щелкнула открывающаяся дверь, она вскочила на ноги и тогда столкнулась с ним лицом к лицу.
— Простите, фрейлейн, я дважды стучал…
Он выглядел захваченным врасплох не столько тем, что она оказалась в комнате, подле балконной двери, сколько тем, что она продолжала всхлипывать, сжимая в кулачке скомканный листок. Но он был рассудителен. Безукоризненно рассудителен. И чуть не удалился вместе со стаканом молока на подносе.