Кожух потемнел, ничего не ответил. Колонна все идет и идет.
Ночью остановились. В темноте на десятки верст вдоль шоссе заблистали костры. Рубили корявое, низкорослое, сухое, цепкое держи-дерево — в этой пустыне нет лесов, — растаскивали заборы в попадающихся дачах, выламывали рамы, вытаскивали мебель, жгли. Над огоньком кипели котелки с варевом.
Казалось, от нечеловеческой усталости все должны свалиться пластом и спать, как убитые. Но озаренная кострами темнота красно шевелилась, была странно оживлена. Слышался говор, смех, звуки гармошки. Солдаты баловались, пихали друг друга на огонь. Уходили в обоз, играли с дивчатами. В котелках кипела каша. Огонь больших костров лизал черные ротные котлы. Редко дымили военные кухни.
Этот бесконечный табор, похоже, расположился надолго.
11
Ночь, пока шла со всеми, была едина. А как только остановились, распалась на кусочки, и каждый кусочек жил по-своему.
Около небольшого огонька с висевшим над ним котелком, который вместе с другими вещами и с провизией успели выхватить из брошенной повозки, на корточках сидела растрепанная, похожая при красноватом освещении на ведьму, баба Горпина. Возле на разостланном по земле суконном архалуке, несмотря на теплую ночь, прикрыв лицо углом, спал старик Баба, сидя у огня, причитала:
— Як нэма ни чашки, ни ложки… И кадушечка осталась; кому вона достанется? Така славна та крепка, кленовая. Чи буде у нас коняка, як тый Гнедко? Який бегучий — кнута николи не просив. Старик иди снидать.
Из-под свиты хрипло:
— Нэ хочу.
— Та що ж ты робишь! Нэ исты, занедужишь, — що ж, тебе на руках нести тоди!
Старик молча лежит на земле с закрытым в темноте лицом.
Недалеко возле повозки на шоссе стройно белеет в темноте девичья фигура. И девичий голос:
— Та лышечко мое, та серденько, та отдай же! Нельзя ж так…
Бабы смутно белеют вокруг повозки, в несколько голосов:
— Та отдай же, треба похорониты андельскую душку. Господь его приме…
Молча стояли мужики.
А бабы:
— Сиськи набрякли, не удавишь.
Суют руки и пробуют выпятившиеся, не поддающиеся под пальцами груди. Простоволосая голова с блестящими в темноте, как у кошки, глазами наклоняется над выпукло белеющей из разорванной рубахи грудью, и привычные пальцы, перехватив сосок, нежно вкладывают в неподвижно открытый холодный ротик.
— Як каменная.
— Та уж смердить, нельзя стоять.
Мужичьи голоса:
— Та шо з ей балакаты, — узять, тай квит.
— Зараза. Як же ж так можно! Треба похорониты.
И двое мужиков, здоровые, сильные, берут ребенка, разжимают материнские руки. Темноту пронизывает исступленно-звериный визг, — слышно у костров, уходящих цепочкой вдоль шоссе; пронеслось над смутно невидимым морем; и в пустынных услышали горах, если кто там затаился. Повозка скрипит и качается от остервенелой борьбы.