— Лучше бы ты русскому учился, — говорил Солсаев, закуривая при старшем папиросу и что-то быстро записывая на пожелтевшем по сырости листке помятой бумаги.
Не знал председатель ревкома, что Баки-Хаджи в это время думал. «Лучше бы ты — парень молодой, да грамотный, у себя дома сидел, а не к нам в горы приезжал порядки устраивать… Мать, говорят, у него бедная женщина, старенькая, простая… Да что поделаешь, если такого сына воспитала… У нас тоже горе…»
Поздно ночью, когда аул погрузился в сон, в доме Баки-Хаджи собрались ближайшие родственники, мужчины.
— Цанка позовите тоже, — сказал мулла, оглядев присутствующих.
— Он спит, юн он еще, — ответил кто-то.
— Нет, уже не юн. Его отца убили, а ему уже двадцать… Кровь прощать нельзя.
Вскоре появился заспанный Цанка. Молчаливая задумчивость родственников освежила его взгляд. Все ждали, что скажет старший.
— Когда Алдума, да благословит его и всех вас Бог, арестовывали, разве не этот пришедший ублюдок заходил к нам во двор вместе с русскими?
— Да, он, — хором ответили все.
— Были еще двое чеченцев, — сказал тихо Косум, — но их мы не знаем. Хотя всюду спрашиваем и ищем их.
— Если этот пришедший в тот день заходил к нам во двор и после этого арестовали и затем расстреляли нашего родственника, то по всем нормам адата и шариата кровь ложится на него.
Наступила тишина. Приговор Солсаеву был вынесен.
— Кто поедет объявлять кровную месть его родственникам? — нарушил молчание Рамзан, самый здоровый и драчливый с детства из Арачаевых.
— Замолчи! — зашипел Баки-Хаджи, — его родственники — это все большевики. Никто не должен знать ничего. Поняли? Кому надо и так узнают.
Каждый понедельник Солсаев ездил в райцентр Шали на совещание. В дороге его всегда сопровождали два милиционера из Дуц-Хоте: Темишев и Абкаев. В одну весеннюю дождливую ночь с воскресенья на понедельник председатель ревкома слышал, как во дворе раздаются странные шорохи. Выйти и что-то предпринять он побоялся, а на утро обнаружил, что увели его коня. Солсаев бросился к своим милиционерам и обнаружил, что Темишев уехал на похороны родственника в соседнее село, а Абкаев, по словам родственником, сильно болен и даже не может встать с постели. Весь дрожа, сжимая в кармане штанов взведенный наган, не прощаясь с матерью и ничего не сказав своему секретарю, Солсаев двинулся пешком в Шали.
Дорога от Дуц-Хоте до ближайшего села Махкеты пролегала через густой лес. Путь был не длинный, но пустынный. После долгой зимы стезя вся промокла, зияла ухабинами и большими лужами. Узкая кривая тропинка, как бесконечный брод, вела Солсаева меж этих рытвин и грязи, иногда вплотную приближаясь то к левой, то к правой стороне плотного леса, поросшего вдоль дороги диким орешником, колючими кустами шиповника и мушмулой. В одном месте, где сухая тропинка впритирку прижалась к густому лесу, из кустарника медленно, не спеша, появилась огромная рука, схватила председателя ревкома за шиворот, потащила в сторону чащи. Ни звука не издал Солсаев, руку с пистолетом даже не дернул, только рот у него, как у рыбы, беззвучно раскрылся… После второго удара кинжалом потекла тонкая струйка алой крови.