- Ты знаешь, я ужасно соскучилась по нашей внучке, - вдруг сказала жена.
Я удивился, так как привык к мысли, что со всем этим давно уже покончено. Сам я никогда ни о чем не вспоминал. Я всем простил и все забыл. Слова жены грубо вернули меня к прошлому. В моем воображении появились маленькие детские ручки, крепенькие и по-цыгански смуглые, с грязными ноготками. Они протянулись ко мне, и тотчас же я почувствовал страстное желание увидеть внучку, втащить к себе на колени, тискать, качать, щекотать, нюхать детское тельце, целовать маленькие, пытливо-разбойничьи воробьиные глазки, только что ставшие познавать мир. Я вспомнил, что ее зовут Валентиночка. Не составляло никакого труда ее увидеть. Я уже стал ее видеть, но были сложности. Нянька. Не могла же Валентиночка появиться здесь одна, без няньки. Должна была бы появиться и нянька.
- Понимаешь ли, - сказал я, - допустим, появится нянька. Это еще куда ни шло. Но нельзя же разлучить девочку с родной матерью.
- Тем более что это ведь как-никак наша родная дочь, - заметила жена с упреком. - Неужели ты забыл наших детей? Ведь у нас были дети. - Она заплакала. - Ты помнишь? Были прелестные дети. Девочка и мальчик.
Я улыбнулся:
- Конечно, конечно. Перестань плакать. Двое отличных ребят. Я даже помню, как я их называл в шутку. Шакал и Гиена. Это было не похоже, но забавно.
- Я их очень люблю, - сказала жена, все еще продолжая просветленно плакать. - Я их люблю больше всего на свете.
- Даже больше Валентиночки? - лукаво спросил я.
- Ну разумеется!
- А ведь существует мнение, что бабушки любят своих внучат гораздо сильнее собственных детей.
- Чепуха! Никого, никого, никого не любила я так сильно, как своих детей.
- Шакала и Гиену, - сказал я. - Но разве ты меня любила меньше?
- Тебя я никогда не любила.
Она решительно вытерла глаза душистым платочком.
- А их безумно любила. Моих дорогих Шакала и Гиену. Ты помнишь? спросила она.
И я понял: она имела в виду один день, видение которого вечно и неподвижно стояло передо мной и не переставало тревожить мое воображение своими резкими красками, своим темным рисунком, хотя и несколько траурным, но все же ярко освещенным серебряным солнцем.
Трудно сказать, в какое время года это было. Да и было ли это на самом деле? И если было, то в каком измерении? Такие слишком резкие тени, такие слишком яркие краски могли быть и весной, и в разгар осени, но, судя по той жажде, которая тогда мучила всех нас, судя по зною и пыли, вероятно, это было лето, самый зенит июля со всеми его городскими запахами бензина, ремонта, жидкого асфальта, известки, плохой масляной краски, сваренной на ужасной искусственной олифе, которая могла отравить человека, свести его с ума своим острым чадом. Да, теперь припоминаю: это действительно было лето, и мы блуждали в раскаленной "эмке" вокруг колхозного рынка у Киевского вокзала, то и дело попадая в какие-го ямы, в строительные тупики, подпрыгивая на выбоинах мостовой, буксуя в песке или же отпечатывая свои шины в только что положенном, еще дымящемся асфальте. Всюду висели выгоревшие кумачовые полотнища с белыми буквами, и по фасадам домов тянулись электрические лампочки слабого накала, которые, вероятно, забыли погасить, и это придавало знойному дню еще больше блеска, способного довести до отчаяния.