Шаги затихли. Но вот какая-то тень снова мелькнула на соседних задворках.
— Так и бродят! Да, под воскресенье никому спать неохота. Вот теперь над Бугом кто-то свистит. Погода хорошая, молодого и тянет в поле, а не спать в избе или хоть на сене.
Он улыбнулся, мелькнули какие-то старые воспоминания. А вспомнить было что. Восемьдесят лет! Когда же это Малгожата померла? Лет тридцать уж будет, а то и больше… Кашляла Малгожата, кашляла, да и докашлялась до смерти.
Он вздохнул. Второй раз он не женился. Хотя и были случаи, но он не хотел. Привык при Малгожате к покою, к порядку в доме, к ее сосредоточенному лицу. Не любила покойница много разговаривать, не любила чесать язык с кумушками. И он боялся, как бы не попалась сварливая, завистливая бабища, как это бывает. Уж лучше хозяйничать самому, со взрослыми детьми. Дочь с мужем уехала на заработки во Францию, старший сын ушел в родную землю, средний погиб на войне, они не знали даже, где и как. Остался лишь младший, женатый на Лодзьке. И старик жил с ними.
Где-то скрипнула дверь, запели петухи. Плыцяк сидел у окна и смотрел выцветшими глазами в прошедшие, давно минувшие дни. Вспоминались лица людей, которых уже не было на земле. Когда он оглядывался назад, ему казалось, что чаще всего в его жизни случались похороны. Люди уходили в землю, на их место появлялись другие. Теперь ведь к нему ходили правнуки тех, с которыми он когда-то плясал на свадьбах и работал в поле. Земля дробилась на все меньшие участки — сперва на хозяйстве сидел отец, потом он делил его между детьми, те в свою очередь — между своими детьми, пока, наконец, не оставались эти жалкие два-три морга, которые ведь тоже придется делить. И земля становилась все менее плодородной, пришли знойные лета, засухи, каких раньше не бывало, мельчали леса, в народе ходили болезни. И Плыцяку, когда он так смотрел с высоты своих восьмидесяти лет, казалось, что все устремляется быстрей и быстрей к гибели, к окончательному уничтожению. И единственное, что оставалось неизменным, вернее даже поднималось, набирало сил, разрасталось все шире, — это остшеньская усадьба.
Не его отец — тот жил в Пратулине и лишь потом, когда сын женился на калинской девушке, старик перебрался сюда, — а отцы и деды калинцев ходили в Остшень на барщину, служили в усадьбе, всю жизнь работали на остшеньских господ…
Старик задремал. Ему слышались далекие голоса, мерещились образы людей и событий, уже давно быльем поросших. Вот маленький Марцин пасет коров на выгоне. Капризны, надоедливы коровы в жаркий день — пастись не пасутся, а только и глядят, как бы в хлеба влезть. Поодаль соседские ребятишки ловят рыбу в протоке, — ох, как хочется побежать к ним, страсть как хочется!.. Музыка играет — чья же это свадьба? А чья, как не его, Марцина Плыцяка… Ведь вот и Малгожата здесь. Гудят басы, тоненько попискивают скрипки… Кто это так кричит? Не в Пратулине ли бьют людей на площади? Теплыми струйками сочится кровь по спине, бабы поют молитву, грохочут телеги на дороге… Плачет ребенок, трут древесную кору на лепешки в голодный год… Лежат по избам люди, все в пятнах, в жару лихорадки, в страшной болезни, которая бродит по деревне.