Постепенно слезы обсохли, запеклись злобой в сердце. Злобой на всех — на ребятишек на дороге, у которых когда-то были свои колыбели и которым не приходилось теперь прикрываться дареным тряпьем; на женщин — молодых и старых, завистливых, ехидных, скупых, жалевших ей даже деревенского воздуха, которым она дышала. Меньше злилась она на мужчин — эти все же были в сто раз лучше баб.
Она высоко задирала нос, проходя по деревне, и огрызалась на каждое слово. Иной раз она сама поражалась, откуда это у нее. Ведь прежде она не была такой, прежде она ни с кем не ссорилась. Ни в отцовском доме, ни потом, когда жила с Михалом. Невестке и той никогда дурного слова не сказала. А теперь злые слова приходили неведомо откуда, вырывались одно за другим, полон рот был ими. Она знала, чего опасаются бабы, и наслаждалась вовсю. Веселой шуткой, кокетливой улыбкой, задорным словцом Анна будила в сердцах жен страх и подозрения. Она уже перестала плакать над тем, что случилось тогда, в серебряную ночь, когда пришел сын вдовы из Ружанки. А пусть! Почему это именно она должна быть такой хорошей, такой святой, так от всего отказываться? Она и минуты не сопротивлялась, когда заметила, что Янович благосклонно на нее поглядывает. Стар он, это верно. Но зато пользуется уважением в деревне, с ним вынуждены считаться. И из лавки ей иной раз что-нибудь принесет. Теперь она уже не испытывала такого голода. А что бабы станут языки чесать, так пусть их чешут. Все равно бы судачили, так уж пусть по крайней мере не зря.
Печаль отлетела. Она не плакала уже даже над ребенком. Раз уж такая судьба — она не даст ему погибнуть, хотя бы даже пришлось когтями у людей вырывать. Какой они считают ее, такой она и будет: злой, сварливой, пускающей к себе по ночам мужиков, холостых и женатых. Но лучше женатых — это была ее месть и торжество, сладкое торжество после всех унижений, которые ежедневно сыпались на нее. Ведь она красивее Ройчихи, Матусихи и всех других, скрюченных, худых, изнуренных работой и ежегодными родами. С презрительной усмешкой она несла свою пышную грудь и золотые волосы, нарочно выпущенные из-под белого, не по-деревенски повязанного платка. Ведь всякий мог поглумиться над ней, всякий мог плюнуть ей под ноги, как эта старая уродина Плазячиха, у которой у самой-то в прежние годы был не один любовник. И все они завидовали ей из-за Яновича, и как завидовали! Они — давно замужние, пришибленные бесконечным трудом, то и дело награждаемые тумаками… Она любила лежать подле Яновича на кровати и грызть шоколад, вкуса которого они даже не знали. Пусть бы они, все эти, увидели ее так. Лежит себе, как барыня, ест шоколад, а Янович ласково с ней разговаривает.