- Моя жизнь кончена, - сказала я, чувствуя необычайную легкость, почти счастье оттого, что наконец могу говорить так просто и так откровенно о своем горе.
- Это вам так кажется, - сказала Зинаида Константиновна с нежной, грустной улыбкой. - Мне шестьдесят лет. Недавно я схоронила мужа и двух сыновей. Я живу совсем одна. Моя жизнь и вправду кончается. А все-таки живу и по мере сил не унываю. Даже до победы думаю дожить. Верьте мне, Ниночка. Все в жизни проходит. Пройдет и ваше горе...
- Никогда.
- Ну, может быть, ваше горе и не пройдет. Но оно отойдет, отступит. Нет такого горя, которое бы не отступило перед жизнью. И это - великое счастье, - прошептала она, как бы сообщая мне большую тайну. - Иначе как бы мы все стали жить? Ведь на кого ни посмотри - у каждого горе. Великое, великое, всенародное горе, глубины неизмеримой. Но ведь мы верим, мы знаем, что горе это не вечно. Оно пройдет. Наступят дни победы. Как же можно в таком случае говорить, что жизнь кончена? Это нехорошо. Это неправильно. Ведь это значит признавать смерть. А ничего подобного. Народ бессмертен. Стало быть, бессмертны и мы. Так-то, моя хорошая, моя родная. Нет смерти. Жизнь, только жизнь. Вы со мной согласны? Это, конечно, очень не ново, то, что я вам говорю. Но это чистая правда. Это даже больше, чем правда. Это истина.
Она несколько раз погладила мою голову.
- Ну, Ниночка?
XIV
В этот день я вернулась домой очень поздно, так как история с Волковым получила широкую огласку и уже было несколько совещаний по выводу роликового цеха из прорыва. Я уже собиралась лечь, когда заглянула хозяйка и сказала, что ко мне пришли с завода.
Это был наладчик Власов.
- Прошу прощения, что наведался так поздно, - сказал он, щелкая большой хорошей зажигалкой собственной работы и закуривая. - Не знаю, Нина Петровна, как вы на это смотрите, но я думаю так: нельзя губить человека.
- Вы про что?
- Про Волкова, про Василия Федоровича.
Едва я услышала это имя, как тотчас злое, беспощадное чувство поднялось опять в моей душе.
- Дружка своего пришли выручать? - холодно сказала я.
- Да ведь это как взглянуть, Нина Петровна, - сказал Власов мягко, видимо не придавая значения моему холодному, злому тону. - Конечно, Василий Федорович мне старинный друг. Это точно. Спорить не стану. Однако дружба дружбой, а, как говорится, табачок врозь. Разве я враг своему отечеству? Будь ты мне хоть трижды друг, а если ты в военное время запорол пятьдесят тысяч деталей, я с тебя голову сорву. Можете в этом не сомневаться. Не по дружбе я пришел, Нина Петровна, а по справедливости. Ведь он себя не помнил, когда все это безобразие сделал.