— У нас скоро хлеб убирать начнут. Работы невпроворот. Всякая пара рук нужна. А я тут парюсь, — долетели до слуха Аслана сетования одного из мужиков.
— А ты за что здесь? — спросил его.
— За недогляд. В телятнике работал. И не знаю с чего, в один день треть откормочной группы потерял. Пришили мне вредительство…
— Сколько ж лет дали?
— Сначала четвертной. После амнистии до червонца скостили. Да сколько не бейся, три зимы еще здесь кантоваться. А их переживи, — вздыхал мужик.
— Твои хозяйство имеют. Дом свой. А мы после войны еще не успели отстроиться. Все материалы собирал. Доску к доске. Пока вернусь, все сгниет. Сколько трудов даром положил, — сетовал другой.
— Моли Бога, чтоб живым вернуться, чтоб тебя дождались, чтоб было куда голову приткнуть. Чего уж там доски! Не о том печалишься. Главное, чтоб все живы встретились, — вставил свое слово самый старший в бригаде.
Аслан, глядя на них, вспоминал односельчан своей бабки, живущих в заоблачном горном селении.
Вот и они в постоянных заботах о хлебе и детях живут. Старые, как горы. Седые, как снег. Они никогда не жаловались на свою долю.
Спроси, как живется человеку? И если здоровы дети и внуки, улыбнется старик из-под порыжелой папахи, брызнет радостью улыбка. Все хорошо. Пусть только будет здоровье!
Пока стоят горы, пока поют звонкие песни горные реки, пока парят орлы над горами, пока слышен цокот конских копыт и звонкий чистый смех детей, горцы считают себя счастливыми.
Аслан только здесь, на Колыме, понял, как любил он свой край.
— Чего загрустил, бригадир? — вмешался кто-то. И трудно встав, повел Аслан бригаду на работу.
По осени марь развезло от дождей. Зыбкая и без того, теперь она стала вовсе непроходимой. В ней появились зеленые болотистые окна, из которых, если ступить, не выбраться ни за что.
Кочки были сплошь увешаны клюквой, брусникой, как прыщами на больном теле. Но собирать ягоды никто не рисковал. Знали, стоит наступить, и под весом человечьего тела ухнет кочка, обдаст грязью с ног до головы. Черная, вонючая, словно из пасти дьявола или бугра, она почти не отмывалась.
Хорошо если успеешь выдернуть ногу, позвать на помощь. А нет — провалишься по пояс в ледяную жижу, стиснет в кольцо вонючее болотце. Не выбраться. Зацепиться не за что, не на что опереться. Марь — это видимость земли. А потому ничто полноценное не приживается в ней.
Здесь нет тропинок. Нет дорог. Лишь трасса, проложенная упрямством, сцементированная мозолями и потом, вгрызалась в марь, переходящую в тундру.
Как занудливы и холодны дожди на Колыме! Казалось, небо в наказанье людям просеивало всю колымскую воду через сито.