Один такой случай произошел в самом начале. Она нанялась секретаршей к моей жене, которая занималась писательством. Мейбл разыскала ее через местную биржу труда. Что Каролина делала в Нью–Хейвене, где мы тогда жили, мы так и не смогли выяснить. На этот счет она ничего определенного не говорила, упомянув лишь, что закончила университет на западе, сама происходит из старой виргинской семьи, все ее родственники, кроме двоюродного брата, умерли, а приехала она на восток просто из убеждения, что здесь, в Новой Англии, больше возможностей для окололитературных занятий. Бог знает, откуда у нее взялось это убеждение и почему изо всех мест она выбрала именно Нью–Хейвен. Может быть, потому что здесь был университет. Помнится, мы тогда именно так и думали. Как бы то ни было, она нам обоим понравилась и вызвала доверие. Она была очаровательной, тихой, мягкой, утонченной, приятной внешности, хоть и не писаная красавица, очень умна и никогда не навязывалась. Было ей тогда, думаю, около двадцати двух. Достаточно было раз увидеть ее, чтобы понять, что она совсем не обычная секретарша. Одевалась она красиво и со вкусом и, что меня удивило, в ней совершенно не было мелкой вульгарности, которая в таком возрасте часто считается обязательным признаком сложной натуры. Если она и пользовалась румянами, об этом невозможно было догадаться. Поражала она больше всего светлым лбом, серыми глазами, прямой осанкой, трогательной простотой речи и какой‑то пугающей, не от мира сего, невинностью. Теперь я знаю, конечно, что эта внешность не была вполне правдивым отражением ее сути, или правдива лишь в выбранной ею роли. А может быть, именно эта правда как раз очень важна? Она старалась избежать чего‑то, в ее не очень ясных представлениях, постыдного, и отважно ваяла себя по своему идеалу или, по крайней мере, старалась делать это.
Полагаю, что тут она была вполне откровенна сама с собой, и, пожалуй, говорила себе: «Слушай, дурочка, сейчас твой шанс, и выбрось из головы всякую романтическую чушь! От того, что Уатсоны узнают о тебе то, чего им знать не следует, им лучше не станет, и тебе тоже. Держи, ради Бога, язык за зубами, будь утонченной леди или учись ею быть и сделай хоть один ощутимый шаг вверх или вперед к жизни, которую ты хочешь вести.
Вперед к литературе и Нью–Йорку, а, может быть, и удачному браку!.. В любом случае у тебя появятся хорошие связи».
И она безупречно играла свою роль. Мейбл, простодушная, говорила, что лучшей секретарши у нее в жизни не было. Она не только справлялась со всякой рутиной, но и — по мере того, как две женщины ближе узнавали друг друга и сходились — Мейбл всё чаще спрашивала у нее критическое мнение. Я сам для этой роли подходил мало. Моя жена писала бестселлеры — исторические романы и всякое такое — и мои собственные вкусы здесь совсем не годились. Мое пристрастие к Троллопу приводило Мейбл в отчаяние. Но Каролина, мало–помалу выползавшая из своей раковины или побуждаемая к этому Мейбл, и, переходя постепенно из наемных сотрудниц в подруги, стала, как часто говорила сама Мейбл, незаменима. У нее было отличное понимание того, что «нужно публике», а, кроме того, обостренное чувство деталей и стиля. Возвращаясь с работы, я к концу зимы всё чаще заставал Каролину в гостиной с Мейбл, обсуждающих за чаем или коктейлем новый роман. Теперь она очень легко стала самой душевной подругой Мейбл, в той, конечно, степени, в какой, бедняжка, никогда в дружбе не преуспевавшая, вообще могла иметь душевную подругу. Она уже оставляла Каролину не только на чай, но и на ужин, не только на ужин, но и на всю ночь. Каролина проводила с нами субботы и воскресенья, а иногда, когда мы отлучались в Нью–Йорк, занималась хозяйством, заменяла нас в бридже, помогала готовить вечеринки, короче, всего за несколько месяцев стала почти членом нашей семьи. Как я понимаю теперь, это было именно то, к чему она стремилась.