— С коммунистами, — продолжал он, не глядя на американцев, как будто побаивался их или как будто его слова их не касались, — можно покончить другим способом. Надо было действовать смелее и вскрыть нарыв. А то поглядите, что получилось — из ненависти к иностранцам все бросаются в объятия коммунистов. Это уж чорт знает до чего дошло! Даже мой брат — представляете себе? — сын Дюбрейля, крещенный бензином! Не смейтесь! Когда моего брата крестили, ему помазали лобик бензином. Так вот он с нами переругался. Он сказал: «Вы сделали неправильный выбор. Вы витаете в небесах. Какие перед нами перспективы? С одной стороны — коммунистическая опасность. Это означает, что еще лет десять можно будет вести дела — и во Франции и в колониях; ведь прежде чем коммунисты получат всю власть, прежде чем они смогут все национализировать (если они вообще этого добьются), им придется пройти через такой период, когда они будут вынуждены двигаться на тормозах. Франция — это не Россия! С другой стороны — американцы. Через два-три года они приберут к рукам все наши дела. Наверняка приберут. Под предлогом, что таким способом нас легче защитить от коммунистов. Взять хотя бы такой случай: здесь, на юго-западе Франции, нашли залежи нефти. Правительство, как и следовало ожидать, немедленно дало концессию во всех шести департаментах Рокфеллерам. А как же мы? Мы остались с носом. А кто был ближе к нефти? Мы. Правда, теперь американцы тоже близко от нее. Недаром именно здесь они главным образом и обосновываются».
Заморыш перегнул палку. Ив и Жаки растерялись. Оба повернулись к нему и слушают раскрыв рот.
— «И не случайно разбомбили наш нефтеочистительный завод под тем предлогом, что нужно было уничтожить немецкую базу подводных лодок, в которую, кстати сказать, не попало ни одной бомбы. Все как полагается. Но пусть не принимают нас за дураков!» Так говорит мой брат, и я только повторяю его слова, но…
Американец не слушает, так как француз обращается не к нему. Он глядит на часы и, обнаружив, что время позднее, пора возвращаться, принимается обхаживать Жизель, бросая на нее умильные взоры. Ив и Жаки переглядываются, смотрят на Дюбрейля, снова переглядываются и ничего не говорят. Фраден по-прежнему не пьет, и по глазам его видно, что он мысленно строчит карандашиком, записывает каждое слово маленького француза. Жизель шепчет своему американцу: «Мне хочется домой», но ей кажется, что это говорит какая-то посторонняя женщина, — язык не слушается ее и голос какой-то чужой. Жизель с испугом думает: «Как же я встану? Как пойду? Мне не удержаться на ногах». Хорошо, что американец, по-видимому, чувствует себя трезвым, иначе он не выпил бы залпом еще один стакан виски. Он ее поддержит.