— Когда вернулись домой?
— Я в общежитии ночевал. Утром уехал домой.
— С картинами?
— Нет, я сумку в общаге оставил. У приятеля из группы. В его комнате.
— Вы сказали ему, что в сумке?
— Нет. Ну, то есть я сказал, что это картины бабушки. Что она их мне подарила. Что я их потом заберу.
— А если бы эти картины у вашего приятеля обнаружили? Его обвинили бы в краже. Вы это понимаете?
— Да кто нашел бы? И кому они нужны-то? Маленькие. Мазня какая-то. Если бы родичи давали деньги, я разве взял бы их? Они же ничего не стоят.
— Олег Николаевич, вы признаете себя виновным в хищении двух полотен художников Малевича и Филонова, совершенном седьмого ноября сего года по адресу: улица Таврическая, дом восемь, квартира девяносто?
— Я не знаю, каких художников. Висели две картины...
— Вы признаете себя виновным в краже данных полотен? Пожалуйста, поднесите картины поближе к гражданину Мостовому. Вот так. Спасибо. Вы эти полотна украли?
— Ну да. Я... взял...
— Отвечайте на вопрос!
— Ну... украл... Так они же нашлись.
За дверью послышались громкие, нервные голоса.
— Папа! Мама! — закричал Олег и снова зарыдал.
— Зинаида Петровна, что у вас за шум там? — грозно спросил через селектор Грязнов.
— Здесь родители задержанного. Они просят разрешения войти. С ними адвокат.
— Пусть заходят.
В кабинет буквально ввалились женщина и двое мужчин.
Олег взвыл и бросился было к родителям.
— Олег Николаевич, я прошу вас оставаться на месте, — предостерегающе произнес Грязнов.
Олег опустился на стул.
— На каком основании вы задержали моего сына? Вы знаете, с кем имеете дело? — взвизгнула женщина.
— Что ему инкриминируется? — по-деловому спросил адвокат.
Турецкий спокойно произнес:
— Олег Николаевич Мостовой только что признал себя виновным в хищении предметов, имеющих высокую художественную ценность. Статья сто шестьдесят четвертая, часть первая. До десяти лет лишения свободы. Кроме того, Олег Николаевич подозревается в совершении убийства гражданина Новгородского. Статья сто пятая, часть вторая, пункт «ж» — совершенное с особой жестокостью. От восьми до двадцати лет.
На несколько мгновений в кабинете Грязнова повисла жуткая, звенящая тишина. Ее прорезал громкий, отчаянный, прямо-таки животный визг:
— Я не-е-е ви-и-но-ва-а-т...