Не только имела место постепенная сентиментализация Дона и его приятеля, Санчо Пансы — милый зачарованный Дон Кихот! комический Санчо, живописно рассудительный селянин! — но и смещение текста иллюстраторами, особенно Густавом Доре, Оноре Домье (а в нынешние дни и Пикассо, и Дали), их последователями, их имитаторами, их драматизаторами и просто людьми, употребляющими слово «донкихотствующий», которое станет носителем любого смысла, который вы в него захотите вложить. Однако слово это должно значить нечто вроде «галлюцинирующий», «загипнотизированный» или «игра всмятку с реальностью». Как оно стало обозначать «восхитительно идеалистический» и объясняет Набоков в своих лекциях.
Для того, чтобы поместить сервантесовского Дон Кихота обратно в сервантесовский текст, Набоков (вдохновленный ознакомлением с целой командой американских критиков и их смехотворно безответственными отчетами о книге) сначала выписал содержание — главу за главой — которое профессор Бауэрс уместно включает. Тщательность этого составленного Набоковым содержания может только устыдить тех учителей, которые по–прежнему берут «Дон Кихота» штурмом (протяженностью не больше недели) в обобщающих курсах для второкурсников во всей Республике без того, чтобы хоть раз перечитать книгу с тех пор, как сами были студентами, полностью упуская — и сейчас, и тогда — вторую часть, или (я одного знаю такого) не читая книгу вообще. Ибо «Дон Кихот», как Набоков понимал с раздражительностью и некоей болью, — это совсем не то, что кажется многим. Слишком много вставных новелл (которые охотно затмевают для нас подпорченные «Записки Пиквикского клуба») осложняет бессюжетный сюжет. Все мы переписываем эту книгу в уме в виде увлекательной ленты событий: тазик цирюльника, превращенный в мамбриновский шлем, атака на мельницы (становящаяся квинтэссенцией книги), нападение на овец, и так далее. Множество людей, которых нельзя заподозрить в прочтении этого текста, могут предоставить вам его правдоподобное содержание.
То, что стояло у Набокова перед глазами в то время, как он готовился к лекциям, — лишь то, что книга провоцирует жестокий смех. Дочитавшийся до сумасшествия сервантесовский старикан и его дурно пахнущий паж были придуманы, чтобы скакать на гребне пародии. Довольно–таки ранние читатели и критики стали избегать этой испанской забавы и истолковывать повествование как тип сатиры, в котором в сущности нормальная человеческая душа в бесчувственном и неромантическом мире может показаться безумной.
Проблема не так проста, как может показаться сперва. У Испании, которая традиционно чуралась чужаков, нет таланта (как у Китая или Соединенных Штатов, к примеру), чтобы этих чужаков приютить. Во времена Сервантеса истерично изгоняли евреев, мавров и неофитов иудейского и исламского происхождения. Испания держала гладиаторов–убийц на арене (для развлечения черни) еще долгое время после того, как Римская империя от них отказалась. Национальная народная забава, бой быков, до сих пор отделяет Испанию от цивилизованных людей. Исторический период, во время которого «Дон Кихот» был написан, правление Филиппа Второго, параноидального фанатика, который объявил себя «самым католическим королем», посеребрен лунным светом рыцарской мифогемы. Набоков читал свои лекции в самый сезон романтизации Испании. Лоуэлл и Лонгфелло изобрели Испанию, которая засела в американском воображении (тому свидетелем мюзикл «Человек из Ла–Манчи»), и которую, к сожалению, американские туристы пытаются разыскать в Испании нынешней.