— Что ж он, не заслужил награды? — вырвалось у Жёлудя. — Не по правде это.
— Так это правда и есть, — рассмеялся грек, довольный, что сможет поучить уму-разуму боярского гридня, а через него и всю свиту с командиром во главе. — Такова правда жизни, юноша! Маляру можно денег дать побольше. Каши маслом не испортишь, а холст загубишь, и не ототрёшь потом. Настоящему художнику башляй-не башляй, мастер своё дело сделает. Платить важно ученику. Он тогда быстро и лучше учится. Я беру ученика, смотрю на него, какой он — сообразительный, старательный — и денег даю. Потому ко мне тянутся, издалека приходят учиться, знают, что я щедрый. Настоящие художники, которые от души, от Бога художники, без всяких денег хотят добиться успеха, заслужить похвалу или сделать работу хорошо, по совести. Зачем им платить лишнее, если они прутся от одной работы? Я по уму щедр!
— А ведь ты эффективный управляющий, — задумчиво произнёс Щавель, стылым взглядом облизывая хозяина краснописной артели. — Ты, наверное, с манагерами знаешься?
— Знаю некоторых, — с разгона оттарабанил грек и только потом прикусил язык.
— Ты, наверное, в Москве учился, — поставил точку в приговоре Щавель.
Таким злым отца Жёлудь не видел давно.
Аскариди опомнился, но поздно.
— Наговариваешь, боярин, в какой Москве? Не учился я в Москве…
— А речи московские, — сказал Щавель.
* * *
— Пиндец пиндосу, — констатировал Лузга, глядя на качающееся тело Аскариди.
Эффективного управляющего вздёрнули утром на площади. Наспех сколоченную виселицу окружили конные ратники с копьями наизготовку. Горожане, стянувшиеся поглазеть на казнь, супротив ожиданий Щавеля, не роптали. Должно быть про свою популярность грек наврал.
Когда управляющий отплясал в петле и люд потянулся по насущным делам, Щавель скомандовал строиться в походную колонну. Обоз был готов и находился недалече под хорошей охраной.
Приказ командира разнесли по своим подразделениям Литвин и Карп. Застучали по мостовой копыта и ободья. К Щавелю на муле подвалил Лузга. Исполняя приговор, он выбил табуретку из-под ног московита, а потом запустил руку в котомку и не вынимал, пока всё не кончилось, настороженно зыркая по сторонам.
— Художника всяк обидеть норовит, — ввернул он, косясь на обделавшегося висельника, вокруг которого начинали полётывать мухи.
— Что с обиженными делают, сам знаешь, — обронил Щавель.
— Свой приют для бедных художников он из Вышнего Волочка перенёс. Должно быть не ужился там.
— Ты знал и не сказал?
— Я думал, ты его за столом зарежешь, — признался Лузга. — А ночевать потом с трупом в доме?