И, словно ей передались радость и ликование наступающего весеннего утра, Мария тоже затрепетала. Руки, которые только что были безжизненными и сухими, как мертвые ветки, сжались в ответ на пожатие мужских рук – но теперь это была не мучительная судорога терзающей тело болезни, а осмысленное и радостное пожатие живой человеческой руки.
Старыгин склонился над девушкой, вгляделся в ее лицо и едва поверил себе: буквально на глазах ее кожа розовела, смертные тени уходили из него, как уходят на рассвете последние призраки отступающей ночи, губы шевельнулись, приоткрылись и что-то неслышно проговорили.
Дмитрий Алексеевич наклонился еще ближе, чтобы расслышать этот беззвучный шепот, и скорее не расслышал, а догадался, что Мария попросила пить.
Он торопливо потянулся к столику, схватил графин с питьевой водой, плеснул немного в стакан и поднес его к губам девушки. Он вновь приподнял голову Марии и влил в ее губы несколько капель воды. Она проглотила воду жадно и благодарно, лицо ее заметно порозовело, глаза приоткрылись.
На этот раз в них было осмысленное выражение, и сами глаза стали прежними – цвета живого янтаря, и в палате стало светлее, словно глаза Марии рассыпали в воздухе тысячи золотых искр.
– Это ты… – прошептала Мария едва слышно, и ее губы тронула кроткая, неуверенная улыбка. – Это ты… Я ждала тебя… Я знала, что ты придешь…