— Ну что, тебе получше? — спросил Ник.
Кэтрин кивнула и прижалась к нему. Ник вновь вспомнил о своей ответственности (он ее ощущал как серую тяжесть в груди), задумался о том, как выглядят они со стороны, на взгляд гуляющих, хотя бы вон того спортсмена-любителя, что бежит им навстречу. Конечно, их никто не принимает за супружескую пару — скорее, за детей: худенькая девочка с большим нервным ртом и светловолосый паренек, невысокий, серьезный, старательно делающий вид, что он здесь — на своем месте. Конечно, надо позвонить во Францию — и будем надеяться, что он попадет на Рэйчел, потому что Джеральд в таких вещах не мастак. Хотелось бы Нику знать больше о том, что произошло и почему, но он боялся спрашивать.
— Теперь все будет хорошо, — сказал он. Снова подумал, что спрашивать не стоит, незачем напоминать ей о прошедшем ужасе, но все-таки проговорил: — Слушай, а что это такое было? — словно речь шла о каком-то давнем загадочном происшествии.
Она бросила на него косой страдальческий взгляд, но промолчала.
— Если не хочешь, не говори, — поспешно добавил Ник — и сам ощутил в своем голосе отцовскую нотку малодушного, ускользающего соболезнования.
Именно так решали проблемы в их семье: ни о чем не говоря вслух, ничто не называя своими именами, якобы из деликатности, а по большому счету — из трусости.
— Нет, я могу попробовать…
— Ты же знаешь, мне все можно рассказывать, — заверил Ник.
В конце дорожки, смиренно притулившись у каменной ограды, стояла сторожка садовника, а за ним — ворота, выходящие на улицу. Ник и Кэтрин остановились у ворот и смотрели сквозь чугунные завитки, как проезжают по вечерней улице редкие автомобили. Ник ждал, с тоской думая о том, где сейчас Лео и что делает, и вдруг Кэтрин сказала:
— Это когда все становится сверкающим и черным.
— М-м?
— Не «плохо», понимаешь? Плохо — когда все коричневое.
— А-а…
— Ты все равно не поймешь.
— Нет-нет, пожалуйста, продолжай.
— Вот как эта машина, — проговорила Кэтрин и кивнула на черный «Даймлер», остановившийся посреди улицы, чтобы выпустить представительного пожилого господина.
Крыша автомобиля сияла золотом, отражая свет ранних фонарей, в окнах и изогнутых черных боках текли и блестели смутные отражения мира.
— Звучит почти красиво.
— Да, пожалуй, это красиво. В каком-то смысле. Только не в этом дело.
Ник и сам уже понял, что сморозил бездарную глупость.
— Понимаю, это ужасно, — заговорил он, — потому что…
— Просто это смерть. Когда видишь это, понимаешь, что нельзя больше жить. Оно не хочет, чтобы ты жила. И ты это понимаешь. — Отступив от него на шаг, она широко раскинула руки: — И все вокруг, весь мир делается таким. Сверкающим и черным. Мир, в котором нельзя жить.