Он дал мне свой адрес в самый последний день раскопок, в деревне Матание. Это на шестьдесят километров южнее Каира. Наша группа перекусывала в кузове грузовика, под натянутым на каркас тентом. Деревенские жители, привыкшие к набегам археологов, едва обращали внимание на нашу шумную компанию. Они успели усвоить, что здесь поживиться нечем. Под облупленной белой стеной арабской кофейни сидела тощая черная кошка. Казалось, она одна интересовалась нами. Зверек то и дело отрывался от умывания, вытягивая вперед мокрую костлявую лапку, и вопросительно смотрел в нашу сторону. Ральф кинул в пыль окурок, кошка сорвалась с места, подбежала к колесам грузовика, обнюхала то, что посчитала подачкой… Я бросил ей кусок овечьего сыра.
Солнце светило мне прямо в глаза, сухой неподвижный воздух забивал горло – тот самый воздух, который когда-то высушивал мумии, найденные нами в песчаных ямах, неподалеку от пирамиды. Глаза Ральфа казались сделанными из зеленого бутылочного стекла. Мы пили на прощание теплое пиво, недурное пиво местной марки, если, конечно, к нему привыкнуть… Многие из нас возвращались домой, иные, в их числе и Ральф, собирались в Мазгуну, где по плану раскопок присоединялись к основной группе. Ральф отставил в сторону бутылку, открыл планшет, где у него хранились блокноты и карандашные огрызки, и, рисуя мне план, попутно давал объяснения. «Если не разберетесь, – сказал он мне, – то, как въедете в область, сразу спрашивайте. В ноябре я буду дома». Я обещал приехать. Зимой он жил в деревне, под Кутной Горой, и я решил отправиться к нему из Праги своим ходом, на машине.
Мы возвращались домой. Наступал мертвый сезон, когда египтологи сидят в своих кабинетах, описывают находки, составляют каталоги, посылают статьи в научные журналы. Нет больше риска подцепить какую-нибудь местную заразу, ленточных червей, например, или лихорадку. И все же это похоже на похмелье. Чистые руки, гладко выбритое лицо, голос жены или матери, которые спрашивают, что приготовить на ужин… И… тоска.
Я не мог представить себе Ральфа в такой обстановке, в домашних туфлях, глаженых брюках, возможно, в халате… На раскопках он не менял выгоревшую на спине рубашку по три дня. В обычных условиях это равняется месяцу. Я как сейчас вижу – сидя в сумерках возле нашей палатки, он прополаскивает горло пивом, кашляет, сплевывая в сторону каменную пыль, которой мы дышали в подземных переходах пирамиды. Вижу его тяжелые солдатские ботинки, испачканные желтой глиной, – он столько возился, отчищая найденную нами царскую статую, что на собственную обувь у него сил не оставалось. Ральф в цивильном костюме, при галстуке? Не могу себе это вообразить и сразу вспоминаю, как одна из подземных камер пирамиды оказалась затопленной, и Ральф первым спустился в это густое, остро пахнущее месиво. Его обвязали веревкой, на голову надели шахтерскую каску с фонарем. Перед спуском Ральф пошутил, что с детства боялся провалиться в нужник. Он пропадал в расщелине минут двадцать, а нам казалось, что прошло несколько часов. Мы спустили ему на веревках две сильные лампы, железный щуп и фотоаппарат. Из трещины поднимался острый, аммиачный дух – Ральф не зря упомянул о сортире. Когда мы его наконец достали, он оказался мокрым до подмышек и, фыркая, заявил: «А ведь бабка меня пугала – не будешь учиться, золотарем станешь!» Обследовать камеру оказалось невозможно, Ральфу не удалось достать до дна. Помещение было затоплено очень давно, вода поступала из Нила по невидимой трещине в подземной скале. Позже, уже в палатке, Ральф сознался мне, что вода неожиданно оказалась ледяной. Ночью я просыпался оттого, что он глухо кашлял и что-то бормотал во сне. Однако обошлось, он не заболел. Во всяком случае, тогда. Мы занялись описаниями наземной части пирамиды и оставались там, пока не кончился сезон.