Но вот уже три дня все рушится. Самое простое действие — открыть окно или закрыть его — чревато страшными последствиями. Не знаешь, на что решиться. Трогаешь простыни или лекарства, прикасаешься к ребенку — и не представляешь, к чему это приведет в изменившемся, темном и страшном мире.
Она проходила мимо антикварной лавки. Безделушки в гостиной всегда казались ей приманками для солнца. Женевьеве нравилось все, что притягивает свет, сверкающая кромка реальности. И сейчас ее остановила безмолвная, как у старого доброго вина, улыбка хрусталя. В усталом сознании сливались воедино свет, здоровье, вера в жизнь, и ей так захотелось внести к ускользающему малышу этот золотой гвоздик — отблеск солнца.
Эрлен опять за свое:
— Да есть ли у тебя сердце? Она развлекается, она разгуливает по антикварам! Не прощу, никогда не прощу! Это… — Он не находил слов. — Это чудовищно, это непостижимо, это недостойно матери! — Он машинально вытащил сигарету и теперь размахивал красным портсигаром. — Уважай хотя бы себя…
«Когда же он, наконец, закурит,» — только и думала Женевьева.
— Да, разумеется, — медлил Эрлен, приберегая под занавес последнее разоблачение. — Разумеется… Мать пошла развлекаться, а у ребенка кровавая рвота!
Женевьева побледнела. Она рванулась из комнаты, но он первым оказался у дверей:
— Нет, стой!
Он тяжело дышал, как зверь. Сколько он тут вынес в одиночку — но теперь она заплатит!
— Ты сделаешь мне больно — и сразу пожалеешь об этом, — просто сказала ему Женевьева.
Кому? Этому надутому пузырю, никчемному перед лицом реальности? По нему как ударили бичом — и его понесло, и полилась декламация. Разумеется, она всегда была кокетливой пустышкой, не ценила его усилий. А он-то, простофиля, отдавал ей всего себя! Разумеется, — но это ничего, ведь страдал всегда он один, он всю жизнь один… Измученная Женевьева хотела отвернуться — но Эрлен удержал ее, чтобы отчеканить прямо в лицо:
— Женским грешкам приходит расплата!
Она вырывалась — и он должен был пригвоздить ее:
— Ребенок умирает — вот Божий перст!
Его ярость мгновенно стихает, как после убийства. Это слово вырвалось само, он сам оглушен. Женевьева, побелев, делает шаг к двери. Он догадывается, как выглядит в ее глазах, — а он-то хотел показать свое благородство! Нужно стереть этот образ, исправить, навязать другой — мягкий и добрый! И он произносит упавшим голосом:
— Прости… не уходи… я сошел с ума…
Вполоборота, рука на дверной ручке, она словно дикий зверек — ринется прочь, стоит ему шелохнуться. Он не шелохнется.
— Постой… я только хотел сказать… это так тяжело…