— Я могу писать и правой и левой рукой, — заявила Дунаева, почувствовав заминку. — В детстве этим баловалась...
— Ну, ну, покажите свое искусство, — заторопили ее.
Все склонились над листком, в котором старательная рука Марии Ивановны выводила прямые, четкие буквы: «Громов Николай Григорьевич, 1914 года рождения. Проживает в городе Луцке...»
Сделанный таким образом документ инженер придирчиво сравнил со своим, настоящим документом. Все пришли к выводу, что разницы между настоящим и поддельным нет никакой. Потом бланк сложили вчетверо и снова развернули, любуясь «чистой работой» Марии Ивановны. Наташа Косяченко, всегда восторженно принимавшая все хорошее, развела руками:
— Ну, знаете, с таким документом к самому гауляй-теру не страшно пройти!
— Все это так, да кто его отнесет в канцелярию лагеря?
— Я, — опять вызвалась Дунаева. — Мне это с руки, снесу вроде от Украинского краевого комитета помощи. Я же член этого пустопорожнего комитета.
И вот Мария Ивановна в канцелярии. Ее не сразу принял начальник. Пришлось долго ждать, пока переступила порог его кабинета.
— Ваша фамилия?
— Дунаева.
— Громов ваш родственник?
— Нет! Но за него, как местного жителя, хлопочет Украинский краевой комитет помощи.
— Знаю. Только пользы от него не будет вам никакой, калека он.
— Подлечится, господин начальник.
На удостоверении с круглой печатью появилось спасительное слово: «Списать!»
Советский командир Григорьев под фамилией Громов выбрался наконец из-за колючей проволоки.
На Луцк опускался вечер. Превозмогая сильное головокружение, Григорьев, сгорбившийся, обросший, старался поскорее уйти подальше от этого страшного места. Сделав несколько шагов, не устоял перед искушением и оглянулся. Не оставляло недоверие к фашистам. Казалось, вот-вот его схватят и снова бросят в лагерь. Подгоняемый таким чувством, он заковылял быстрее. Вокруг не было никого. Далеко за городом в синей дымке одиноко виднелся силуэт замка Любарта. Стены его высоко вздымались в небо, а за ним лес, полная свобода...
Николай достал из левого карманчика испачканной рваной гимнастерки справку, развернул ее дрожащими руками и с благодарностью подумал о незнакомых, но самых родных теперь людях, неведомо почему спасших его от явной гибели.
На углу улицы, круто сбегавшей к излучине реки, к нему подошла Савельева. Николай ее узнал и в полутьме: это ж та самая, что дала ему в лагере мазь и .бинты. От неожиданности по-детски смутился: ведь он тогда все же послал ей вслед проклятие и обозвал фашистской шлюхой.
— Вы?.. Я даже не знаю, как вас зовут!