Лучи прожекторов скользили вдоль садовой ограды в направлении квартала Мазра. Ариана, опустив голову, медленно прошла к крыльцу. Ее лицо было сосредоточенным, словно она прислушивалась и, казалось, слышала что-то кроме отдаленного грохота. Но Лашен спокойно мог бы наступить сейчас на сухую ветку – общий шумовой фон был настолько равномерным и громким, что заглушил бы треск. Он вспомнил о ноже – ремешок слегка врезался в кожу под коленом, ножны плотно и мягко прилегали к голени. Как быть? Выйти из укрытия, преградить ей дорогу, а дальше-то что? Что ты можешь сказать? А найдешь что. Может, потеряешь самообладание и дашь ей пощечину, по лицу, по шраму, по этой тонкой и твердой дорожке на ее лице.
Немедленно распрощаться, раз и навсегда, ох как бы хорошо! Так и видится – вот он подходит к ней и слышит свой крик: «Стой!»; но ведь нет – стоял молча, не шевелясь. Что же, она удивится? Или будет неприятно поражена? Захочет что-то объяснить, поговорить откровенно? Или постарается все замять, сгладить? Между тем она медленно поднялась по ступенькам. Он закрыл глаза и почувствовал, что в душе пошла вниз другая чаша весов. Ариана тебе чужая, конечно, она не понимает тебя, иначе не позволила бы этому арабу прикасаться к себе. Да как ей вообще не противно это – прикосновения этого типа и твои, твои! Она сказала «другой друг» – теперь эти слова звучат смешно. Ариана остановилась на крыльце и, опершись локтями о балюстраду, смотрела в сад. У Лашена шумело в ушах, словно кровь резко прихлынула к голове, а сердце билось в горле. Ариана так спокойна, просто воплощение задумчивого покоя, а ты едва удерживаешь крик, твое тело, услышав этот крик, послушное твоей воле, бросилось бы наземь, замертво. Несомненно, если бы только во всей сцене не было театральности и, да, глупости. И в эту минуту он заметил, что разочарованию и унижению, которые он себе внушил и, более того, действительно почувствовал, грош цена. Его возбуждало то, что он увидел, – как она ласково гладила руку, сжимающую оружие. Так что же это за чувство – ярость или яростное желание быть с нею? Шлюха, шлюха, ах ты, паршивая сучка, – с губ слетал лишь нежный шепот.
Во вторник, решил он, останусь до тех пор, пока Другой друг не уберется. С ней буду говорить по-немецки, ни одного английского слова, ни одного французского. Господи, это смешно, ты же пустышка, гнилой орех, скудоумный, вечно ноющий, по-собачьи злобный немец. А она стала арабской женщиной, да, это она правильно сказала. Она не верит, что правда на той или на другой стороне, но из-за этого не стала тем, кто вообще ни на чьей стороне. Ей все эти наши немецкие шараханья неведомы, она давным-давно отвыкла жить по принципу «или – или».